— В хозяйстве кобыла лучше, сынок, — стал уговаривать Антека отец. — Кобыла посмирней. Не станет норов показывать — сколько навалишь на телегу, столько и повезет. Из сил выбивается, а тащит. А жеребец, этому чего примстится, хоть бей его, хоть убей, телегу перевернет, а не сдвинется с места. И от кобылы жеребенок будет.
— Но ведь жеребец — это ж сатана, отец. А если вороной?! — распалился Антек. — Тронешь кнутом — ветер. Мы его Сатаной назовем.
— Во имя отца и сына, — всполошилась мать. — Коня назвать Сатаной! И чтоб у нас такая лошадь была? Да ты в уме?
— Кобылу, тятя! — упрашивал Сташек. — Будет у нас жеребеночек.
— Жеребца! — не сдавался Антек. — А нет, я ничегошеньки не буду делать! Жатва, выкопки — управляйтесь сами! Я в город уеду!
— Кобылу, тятя! — Сташек еще чуть-чуть и расплакался бы. Но тут мать как закричит:
— Вы что, ополоумели?! Кобыла, жеребец! А я должна на соль, на керосин выкраивать, не то б вы в потемках сидели да и ели все несоленое. Вон, хлеба последнюю буханку принесла! Мука кончается! Картошка на исходе! А они еще лошадь Сатаной хотят назвать! Господи Иисусе! Сатана вас, видать, попутал! Скажи им что-нибудь, Шимек, ты поумней! Чего сидишь помалкиваешь?!
А я помалкивал, чтоб отец снова не начал мне выговаривать за ту каурку, которая была у меня в отряде. Как-то я похвалился сдуру, и с тех пор он мне житья не Давал.
— Надо было ее домой привести. Хоть что-то с войны бы получил.
Не мог я ему втолковать, что не годилась каурка для деревенских работ. Да и пала она у меня, кого было приводить?
— Так ты ее, зараза, берег. Этакую животину под пули. А к работе мы б ее приучили. Сперва бы в порожний воз запрягли. Дышло только надо тряпками обмотать, чтоб не обила бока. Или попросить у ксендза бричку. Пускай в бричке бы походила чуток. Потом бы запрягли вместе с нашим гнедым. Он уже старый, не позволит ей баловать. А потом в борону, чтоб не так тяжело сразу. А заупрямится — огреть разок-другой кнутом. Увидел бы, как бы она потом в плуге ходила.
Отец готов был все в хозяйство впрячь. А я, когда первый раз садился на каурку верхом, боялся, что она подо мной переломится. Ноги у ней были раза в полтора выше, чем у простой лошади. Морда узкая, небольшая, шея длинная, будто у лебедя. А когда шла, хоть бы невесть по каким ухабам, по пашне, по корням, по лесу, ничего не чувствовалось, знай себе колышешься, как на облаке, или на подушках в карете, или мать тебя маленького укачивает в люльке.
