– Неразговорчивый нам попался попутчик, – заулыбался экспедитор Володя. – Ты это, как спрыгнешь, не забывай по сторонам оглядываться. Федералы здесь не в масть. Сдают позиции по всем фронтам. Кое-как контролируются станция и дистанция пути. А у муниципалов власти реальной вообще нет никакой. Даже в Русской Поляне. Так что здесь почти всюду шуруют контрас…
– А чего хотят? – Шестаков почувствовал холодок в нижней части живота.
– Кто? Контрас? – уточнил Володя. – А чего они могут хотеть? Как и все – денег, власти, женщин, и свободы грабить тех, кто не платит добровольно.
– Понятные желания.
– Только не рекомендую с ними пересекаться. Мы в свое время по этим степям тоже помотались. Помнишь, Артурчик? Были в революционном корпусе «Казачья вольница». Хорошо, что попали под амнистию, добровольно ввергнув себя в руки правосудия. Теперь, как видишь, стали добропорядочными гражданами…
Красного семафора Шестаков не дождался, пришлось спрыгивать на ходу. Пропустив последний вагон, Шестков сориентировался по банкам элеватора и водонапорной башне, перебрался через пути, пролез под цистернами и оказался на пустой пассажирской платформе. В здании вокзала было пусто. На окошке с надписью «Касса» висел устрашающего вида черный накладной замок. Только уборщица в гулкой тишине пихала мокрые опилки по потемневшему полу, да ларечница пересчитывала шоколадных зайцев.
Для начала Шестаков внимательно изучил расписание, предлагавшее всего два местных направления. Одно – на Нововаршавку, другое – на Исилькуль. Оба дизеля ходили через день, отправлялись рано утром, и оба не подходили в равной степени, так что можно было садиться на любой.
– Извините, уважаемая, – обратился Шестаков к ларечнице. – Вы не в курсе, когда касса откроется?
Ларечница неохотно отставила коробку с зайцами и фыркнула.
– Понял, не знаете. А бутерброды у вас почем?
– По десять. Остались только на витрине.
Шестаков выгреб из кармана горсть мелочи.
– Я все возьму. И еще дайте мне большой пакет кофейного молока…
Привокзальную площадь Русской Поляны приспособили под собственные нужды бомжи, к тому же она насквозь продувалась холодным ветром, и Шестаков вернулся обратно на перрон, где приметил относительно чистую скамью. На ней и устроился, поплотнее запахнувшись в бушлат. Если здешние поезда не слишком отклоняются от расписания, то до отправления оставалось четырнадцать часов. Ночью, конечно, похолодает, но искать нормальный ночлег – еще больший риск, чем ночевать на перронной скамейке.
