Малышка умиротворенно вздохнула и прижалась покрепче к его руке,
радостно вдыхая знакомый дымный запах. Так они и сидели некоторое
время, ничего не говоря — видно было, что даже простое присутствие друг
друга доставляет им удовольствие.
Это и впрямь был удивительный семейный союз, хотя какой там союз! —
скорее уж роман! Даже самого Кравоя поражало то необыкновенное
чувство душевного единства, которое их объединяло: иногда ему даже
казалось, что эльфина — это часть его самого, самая нежная и уязвимая
часть, волшебным образом отделившаяся от его тела и решившая жить
своей жизнью. Нечто подобное он испытывал, лишь общаясь с Моав, и был
уверен, что это чувство уже не сможет повториться… Но оно повторилось
— в их дочери, маленькой крошке с рыжими, точно огонь, волосами и
глазами своей матери — чувство предельной искренности, открытости
сердца, обезоруживающей, находящейся за пределами любых оценок и
правил.
Его любовь к эльфине была тем сильнее и безрассуднее, что она была
единственным, что осталось от столь любимой им погибшей веллары. Ее
последний, прощальный дар — ему! — дар, превратившийся для него в
святыню, в смысл жизни, в любовь всей его жизни в том значении этих
слов, которое известно лишь немногим, — как он мог не беречь его! И от
этого ощущения благословенности, дарованности дочери он лелеял ее
вдвойне, называл «мое тонкое перышко» и баловал без меры, счастливый
оттого, что чувствовал себя нужным. И чувство это было более чем
взаимным, ибо если маленькая эльфина была смыслом жизни для него, то
он в свою очередь заключал в себе весь мир для нее. Он был для нее всем
— божеством, любимой игрушкой, самым прекрасным существом на свете,
бесподобным в своей красоте и доброте, а главное, тем, кем так редко
удается стать родителям для своих чад: ее другом. Она не просто любила
— она обожала его и доверяла ему одному. Едва завидев отца,
разражалась радостным визгом и со всех ног неслась к нему, залазила на
руки и пряталась на груди, чтобы он защитил ее от всего мира, пожалел,
приласкал — и он ласкал и жалел ее… А она таяла от счастья, раскрывая
перед его любящим взором все грани своей маленькой души — доверчивой
и в то же время почти до болезненности ранимой, ибо из-под ее обычного
озорства всегда сквозило нечто тревожное. Какой-то постоянный страх
словно кровил в ней тоненьким, почти незаметным для других, но видимым
для Кравоя внутренним надрывом: возможно, эта боязнь осталась ей с того
дня, когда мать, зная о близкой смерти, в слезах и душевных муках
