— А где твой отец?
— Папочка ушел по хозяйству.
— А где твоя мама? — спросил он вымученно.
— Мама была очень плохая женщина. Все женщины очень плохие.
— Вот уж это ты не ври! — возмутился мальчик. — У брата была подружка — веселая, добрая, мы с ней в теннис вечно резались. Я не врубаюсь прямо, чего брат завел новую… Но он и с той продолжал дружить все равно, хотя новая ругалась, я слышал. Я только думаю, — добавил он, понизив голос, инстинктивно чувствуя, что говорит о чем-то святом, — что это только брат с ней просто дружил. А она-то его любила… Жалко, я ее теперь не увижу, — вздохнул он, и сообразил с опозданием, что не следовало бы при девочке сожалеть о невозможности встреч с другой.
— Папочка говорит, все женщины очень плохие, — произнесла девочка. — А ту женщину, которая меня родила, я почти не помню. Ей всегда не нравилось у папочки в доме, она тратила папочкины деньги, которые он зарабатывал каждодневным трудом, на заумные книжки и женские наряды. Папочка ее много раз уговаривал и даже несколько раз бил, но она только больше капризничала. Потом в поселке отдыхал какой-то студент, и она убежала с ним, но скоро заболела абортом, и он ее бросил, а врачи прочитали ее документы и привезли к нам. Папочка ухаживал за ней, как за родной, а когда она выздоровела, он ее сильно побил, и она опять заболела, и уж больше не захотела выздоравливать, а все капризничала и капризничала, пока совсем не умерла. Она была очень плохая.
— Да-а, — только и смог выговорить совершенно потрясенный мальчик. Ему показалось, что он понял, почему девочка такая грустная. «И как бы это ее развеселить получше», — подумал он, но ничего, кроме как ее поцеловать, ему в голову не шло. Сам он сто раз целовался. Правда, раньше этого совсем не так хотелось. Теперь прямо жутко хотелось, прямо жутко. Он только не представлял, как это сделать — раньше, когда не так хотелось, все выходило само собой, а тут…
— Ты целовалась когда-нибудь? — выпалил он.
— Нет, — ответила она равнодушно.
— Вот же ты какая, — пробормотал он с отчаянием. Ее хрупкость, беззащитность и загадочность, ее отстраненное смирение буквально сводило его с ума. Ему до смерти хотелось ее от чего-нибудь спасти. И в то же время ему, усталому и перепуганному, с неменьшей силой хотелось спрятаться, прижаться к кому-то родному — ведь кругом царила такая ужасающая, такая невыносимая пустота, такая опасная пустота, — но не к жесткому, холодному, повелительному родному, как брат, а к нежному, послушному и всепонимающему родному, дающему отдых и забвение… Он впервые чувствовал такое. Он стал с натугой рассказывать все смешные истории, какие только происходили с ним в жизни, все анекдоты, какие только мог припомнить. Он говорил, говорил, говорил, размахивая руками, и тут девочка услышала далекий выстрел.
