Старик рассмеялся коротким хрипловатым смешком:
— С него станется! Купец это, Рытов Харитон. Клюнет его жареный петух, так он хоть кого обматерит, не убоится.
— Не удалось дело какое?
— Не удалось, паря. Поехал наш Рытов хлеб покупать. А хлеба-то тю-тю! — ни привозного, ни здешнего. Который и продавали, так по двойной цене. Два лета назад стоил он пятнадцать алтын за четверть, а ноне ту же меру по тридцать продают. Во как! Погодка стоит — видал? — все пожухло, урожаю в этом году не быть… А Харитон-то ошалел вовсе: корысти никакой с торгу не емлет, один разор. Сейчас в Вологду кинулись, да, по моему разумению, башку он начисто потерял. Где это видано, чтоб в Вологде хлеб дешевле каргопольского был? Лошадей только морим. Д-да-а! Насидимся сейгод на мякине.
Обоз выехал из города, запылил по тракту, а старик, обрадовавшись собеседнику, говорил без умолку.
— …вот и мыслю я, от чего это вдруг деньги медные пошли. Ну копейка там али денежка — куда ни шло, в оборот пойдут. А рубль? Отковали экой агромадный: уронишь на ногу — так и нога прочь. Рази ж он с серебряным на одну доску встанет? И все от Никона, прах его забери. Извратил православие — тут все и началось. Нашему брату вовсе житья не стало. Бывало, на серебряный-то рубль чего не накупляшь! А на медный? Шиш! Чарки не изопьешь. Целовальники, сукины дети, медных денег не берут, подавай им серебро. А где я его возьму? У меня и меди-то кот наплакал. Я вот, старик, говорю: добром такая житуха не кончится. Звереет народ. Друг другу глотки готовые перервать.
У Бориски занемела нога. Поворачиваясь, он уперся ладонями в мешки и ощутил длинный твердый предмет. Потянул на свет — самопал! Видно, не шутя баяли каргопольцы, что озоруют по дорогам лихие, — дед и тот с ручницей ездит.
Тихо пришла белая ночь с лесным шелестом и комариным звоном, скрасила тени, и, казалось, редкий ельник стоит теперь вдоль тракта сплошной стеной.
Бориска отчаянно бился с гнусиной и завидовал вознице. Кожа на лице, шее, руках старика была такой жесткой, такой дубленой, что ее не мог пробить ни один комариный хобот. А еще дед Антипка закурил трубку. Впервые в жизни видел Бориска, как курят, и удивлялся. Дед Антипка был весь в дыму, и комары, удвоив силы, ринулись на Бориску. Он зарычал, с головой закутался в тулупчик. Под тулупчиком было душно, но зато это спасало от гнуса. «Бог с ней, с духотой, не помру», — подумал он… А потом к нему подсела Милка и стала кормить грудью Степушку. У парня ноги до земли, а он титьку сосет. Бориска рассердился, Милка же отвечает: «Ты не сюда смотри, на двор погляди: худо на дворе-то». Хочет Бориска выглянуть за дверь, а она не поддается, и уж на улице грохочет что-то, гремит… Бориска сорвал с головы тулупчик, и его на миг оглушила ружейная пальба. Телега неслась, подпрыгивая на корневищах, ухала в колдобины, моталась из стороны в сторону. Дед Антипка, стоя на широко расставленных коленях, целился из самопала поверх Борискиной головы. Помор едва успел согнуться, как грохнул выстрел.
