— На соборе противитесь, и с нами в соединении быть не хотите, да латинские крыжи хвалите! Братия, миряне, чего достоин раб божий, хулящий святой крест?
Толпа всколыхнулась. На лавку, придерживая саблю, вспрыгнул служка Васька, которому Бориска в прошлый раз по уху врезал, ткнул кулаком в сторону отца Германа:
— Достоин анафемы вечной! А уж я ему… — из ножен со свистом вылетел клинок.
— Да что с ним возиться, пометать[97] в воду — и все тут!
Поп Герман чиркнул по бумаге. Перо сломалось. Ему протянули другое. Подписал и бросил перо. На приговоре зачернела клякса. Поведя вокруг тоскливым взором, поп Герман сказал:
— Мне латинский крыж ни к чему, но и бестолочь церковную на молебнах також отрицаю. Закоснели вы в старине, новое вам глаза ест и до скудного ума вашего не доходит. Нам же страшно проклятие святой соборной апостольской церкви, и святейшего патриарха, и всего великого собора, обернувшись к архимандриту, глянул на него в упор, — а твое проклятие нас не страшит. Не дано тебе такой власти ни от бога, ни от святителя. Не можно тебе не только проклинать, но и низвергать.
Неторопливо поправил он на груди фелонь и направился к выходу. И, странно, перед ним расступались. Проходя мимо Васьки, сплюнул под ноги, служка очумело глядел ему вслед. За отцом Германом двинулись еще несколько священников и рядовых монахов, торопливо поставивших подписи. Последним шел Корней, на нем лица не было.
К столу подходили другие чернецы, кланяясь архимандриту, выводили подписи за себя, за детей духовных, за больничную братию.
Отец Илья сидел насупившись, зорко следил за каждым, и взор его был угрюм и темен…
Над Белой башней повисло маленькое злое солнце. Откуда-то тянуло гарью. Было знойно, пыльно и душно. «Быть грозе», — подумал Бориска и, увидев, что Корней уже проходит Святые ворота, бросился за ним.
Выйдя из крепости, Корней свернул к часовне, белевшей на берегу бухты, и Бориска решился окликнуть брата. Тот в недоумении остановился.
— Ты… — молвил и, помолчав, спросил: — Был там?
Бориска понял, кивнул головой.
— Так-то, братуха, — ноздри у Корнея раздувались, лицо было мрачным.
— Бросил бы ты эту затею, — проговорил Бориска, — живи тихо…
— Дурак! — оборвал его старший. На губах появилась вымученная улыбка. Он положил руку на Борискино плечо.
— Прости, братуха. Не в себе я.
Они побрели к часовне. Корней толкнул дверь, сбитую из толстых скрепленных коваными жиковинами[98] досок, и первым вошел в небольшое, пахнущее сыростью помещение.
