Бориска пробудился с первым ударом колокола. Звонили к благовесту. Распахнулись Святые ворота, и в город потянулись богомольцы. Нищие были тут как тут, канючили:
— Во имя спасителя Исуса Христа подайте, хрещеные!
Глядя на них, Бориска подумал, что впору самому милостыню просить, прикинуться калекой, язык вывалить, глаза вывернуть, — потому как в одном кармане вошь на аркане, в другом — блоха на цепи. Отпихивая тянущиеся к нему худые грязные руки, он чуть не бегом миновал ворота и направился к монастырским кельям, где жил Корней. Несмотря на ранний час, двор был полон народу. Почему-то никто не шел в храмы. Собирались кучками, оживленно переговаривались. Суетились, шныряли по двору служки, растерянно пожимали плечами прибывшие богомольцы.
Около трапезной собралась большая толпа. Бориска подошел ближе. Черные рясы перемешались с мирскими кафтанами, однорядками[93], азямами. Тут уже вовсю спорили, кричали, брали друг друга за грудки.
— …А те книги печатные, что патриарх прислал, почто упрятали?
— Честь не дают, в сундуках держат!
— Видно, худое в них написано, потому и не дают.
— Коли худое, так объяви, в чем оно состоит!
— Нам никонианство опостылело, новых служб не хотим!
— Зазорно соловецким монасям веру менять! От Соловков православие истинное, дети мои…
— Чем новая служба худа? Отец Герман отслужил — и вовсе в ней недобра нет.
— Всыпали ему за ересь, и поделом!
— А кто по новой службе плачется? Ну-ко, объявись!
Толпа волновалась, обрастала любопытными.
На колокольне ударил, сотрясая воздух, большой колокол, гул голосов на минуту смолк, потом весь двор пришел в движение, люди забегали, как муравьи.
— Собор! Большой собор!
Толпа хлынула к дверям трапезной. Бориска, подхваченный людским потоком, не противился, не старался вырваться: на соборе, верно, будет Корней — искать не надо.
В трапезной толпа расплескалась надвое: в одной стороне чернецы, в другой — миряне Бориску сжали, но он подвигал плечами, стало посвободнее.
— Чаво распихался? — пробасил кто-то сзади.
Бориска оглянулся, увидел рыжебородого мужика, вспомнил чеботную палату и мастерового в окне, Сидора Хломыгу. Тот тоже признал помора:
— Здорово, детина!
— Здравствуй и ты!
— Давно ли ты в святом месте, слуга Неронова?
— Вчерась приехал… А Неронову я не служу. Пошто собор-то?
— Доподлинно не ведаю, да поглядим. Вон архимандрит идет.
Отец Илья, худой, бледный и возбужденный, опираясь на посох, прошел к своему месту, благословил братию, потом — мирян, подал знак рукой. Все, кто смог, разместились на лавках.
