Один за другим лязгали, задвигались воротные запоры, когда лодья, на которой ехал Бориска, подходила к причалу.
Лодья привезла много богомольцев, и в заборнице было душно и тесно. Бориска, забрав тулупчик, пошел вздремнуть на берег: вечер выдался теплый. Удобное место нашлось под Прядильной башней в молодом березовом вакорнике. Раскинув тулупчик, Бориска лег на спину, заложил руки за голову. Сон не шел. Сначала нахлынули думы об оставленной семье, о том, что Степушка, слава богу, поправился… Вспомнилось детство — родной дом, родители… Сквозь березовые ветви виднелось зеленоватое небо и в нем тонкое облачко и одинокая чайка, легкая, невесомая. Неподалеку глухо шумела в мельничных колесах вода, доносилась песня.
На лодье послышалась перебранка, и песня смолкла. Словно передразнивая людей, за Вороньим островом всполошились, загалдели чайки. Бориска повернулся на бок. Что-то кольнуло под ребро. Сунул руку за пазуху вспомнил: ладанка! Перед отъездом повесила Милка на шею рядом с крестиком серебряную коробочку с резным образом богоматери на крышке и помянула, что досталась ладанка от бабки…
Внезапно рядом послышались приглушенные голоса, доносились они из бойницы первого яруса, и среди них явственно прозвучал голос Корнея. Приподнявшись, Бориска прислушался.
— …Отца Германа не будет: слаб еще от побоев.
— Дернуло его не вовремя отслужить по новым богослужебникам. Однако ты, Евфимий, здесь.
— Мне что, — пророкотал зычный бас, — у нас, архидьяконов, кожа дубленая.
— Потише, чай, не на молебне.
— Ох, мнится мне, добром сие не кончится.
— Не кликай беду, Феофан. Сколько братьев удалось уговорить?
— С десяток послушников да служек пяток.
— Не густо… Что с челобитной?
— Отец Герман у себя сховал, а надо бы уж отправить патриарху. Время торопит.
— Не по душе мне нрав отца Варфоломея. В любимцах у архимандрита ходит и живет уж больно незазорно, пьяного питья в рот не берет.
— Что из тою! Я тож не пью. За отца Варфоломея не боись, ведаю о нем лишь добро — не зря под его началом был.
— Ты, Феофан, в обители без году неделя, ручаться тебе за кого-либо рано.
— Обижаешь, Корней.
— Держи ухо востро, брат. Завтра соберешь остатние подписи к челобитной… Тише! Никак шаги…
Голоса смолкли.
«Видно, не расходится у Корнея слово с делом. Но заварил кашу братуха! Как бы голову не сломил, — думал Бориска. — Куда прет, чего ищет? Делать, что ли, ему нечего, кроме как гусей дразнить. Побывал бы в моей шкуре, не то бы запел. И единомышленники его тоже, видать, не краше: с жиру бесятся, друг на дружку изветничают… Да разве можно с имущими силу спорить? С сильным не борись, с богатым не судись. Добром надо, добром. На добро-то что зверь, что человек — завсегда отзывчивы. Ладом да миром горы повернешь, а бунтом все загубишь и сам пропадешь. Эх, люди…»
