Дом погрузился во тьму. Изнутри слышался высокий голос матери. И почти неразличимый за ним тихий, неуместно наставительный голос отца, что-то монотонно повторяющий. Блуждания по сумеречному саду опаивают и тянут к земле. Все, что было совсем недавно явным, спряталось в однообразную, слабо прорисованную вуаль цвета графитного стержня; все, что издавало здесь звуки, умолкло. Даже мама наконец устала, хоть и притворно, но устыдившись собственных слез.
Пальцы перебирают узловатые ветви, направляя неутомимые ноги по извилистым, потускневшим для глаз, но засевшим много глубже тропинкам – лучшим из всех известных дорог. На них мало кто пытается казаться вычурным, там место лишь для пары ног. Они сотканы из пыли и шорохов.
Намеленные звездами листья нет-нет да хлестнут по лицу и поплатятся за это несколькими своими собратьями. Без жалости. Всякому путнику неумышленный древесный жест покажется гораздо простительней подлости паутины. Мать вышла на веранду, а за ней, нервно прихрамывая, отец. Самообладание и гордость, о которых столько говорилось вслух в рамках воспитательной Программы, забыты. Говорят, но без голосов. Повторяются звезды – из ночи в ночь.
Руки цепко обхватывают ствол яблони, а уши ловят из холодеющего воздуха отдельные слова, и сам Нежин – перелицованный на оправдательный лад. Вся избыточность и жалость, просители из уголков души – все родное. А вокруг сплошь вещи, которым унизительно искать объяснения и подбирать слова. Щека почти приросла к умиротворяющему прохладному стволу, и не сразу случается разорвать их объятия. Всему вокруг, даже земле и воздуху – горько, и кожу колет ветер, вставший навстречу уносящим прочь ногам.
Уже ничто не могло остановить Пилада, вернее, тот мечущийся в темноте сгусток тревоги, видимый только упырям и голодным волкам. Не замечая укусов, не слыша воя, он продолжал свой бег, зная, что любой путь, уводящий в сторону, – верен. Дыхание учащалось, пока не перестало быть слышным и не пропало совсем. И вскоре он обнаружил, что находится в незнакомых местах. Их неявная, но различимая неприветливость не пугала. Вкус свободы давно забылся, и никто не предупредил, насколько странным он может показаться на этот раз.
