— Не знаю, зачем я это делала, — говорит Лили.
Еще одна секунда, еще мгновение будут пожирать и переваривать его сердце, еще один миг молчания — и от Журки ничего не останется.
— Но знаешь, — продолжает Лили, затем внезапно прерывает свою речь: — Что ты на меня так смотришь?
От этого Журка успокаивается.
— Уходишь? — спрашивает он.
— Почему? — испуганно спрашивает в ответ Лили. — Я должна уйти?
Она не приготовила фразы на этот случай, а ведь каждое слово надо было тщательно обработать, ведь это целый монолит, и не всунешь туда Бог весть что, так же, как и ему нельзя вывалить всё перед Лили.
— Да. Ступай отсюда, прошу тебя!
Лили подбирает под себя ноги.
— С чего ты на меня взъелся? — жеманничает она.
В Журке высвободилась и вскипает ненависть; кто это, черт побери, восседает, как на троне, в его кресле!
— Я больше не хочу тебя видеть.
Лили приоткрыла рот, словно для поцелуя. Испуганная, будто какая-нибудь крохотная зверушка. Журка еще не видел ее такою. Она медленно опускает тарелку с остатками торта.
— Я думала, что могу доверять тебе.
Журка кивает: можешь, конечно. И снова смотрит в окно. Теперь так будет всю жизнь. Он не справится с собственной жизнью. Нельзя тащить эти минуты дальше, как сношенное пальто, рюкзак, вывороченные внутренности, поэтому он всегда будет смотреть вне себя, но этого пока еще не знает, и тогда, там это не важно. Инстинктивно, бегство всегда инстинктивно.
— Да ты не беспокойся, я не скажу никому.
Он на миг оборачивается к Лили, но лишь головою. Тело его неподвижно.
— И не жалей себя, я не считаю тебя шлюхой.
Лили стоит посреди комнаты, борясь со слезами.
— Тогда, значит?..
Журка пожимает плечами.
— Ничего.
Надо бы еще добавить: «Если сама не знаешь, зачем мне говорить?», но как-то все же не решился. Даже сейчас еще не решается. Когда уже всё не в счет, и так будет всегда: он станет врать и любезничать, когда это пойдет лишь во вред. Когда было бы лучше или, во всяком случае, полезней быть жестоким.
У Лили сужаются зрачки:
— Но я не могу так смотреть на тебя! — И, чуть помолчав: — Тогда что же мне делать? Ты же мой друг, неужто не понятно?
Журка открывает дверь, давая ей знак удалиться.
— Отчего же? Понятно, — кивает он.
— Что тебе понятно? — с плачем произносит Лили. — Балаж с тех пор не разговаривает со мной! Как можно так обращаться? Как можно делать вид, будто между нами ничего не произошло?
Журка уже стоит в комнате брата, спиной к Лили: теперь они не видят друг друга, он ждет, когда она уйдет. Ну, уходи же наконец! Она появляется в дверях: чужая, красивая и сломленная.
