– Хосин – слава семьи Бадави! Для всего мира он варвар, но сам он хотел стать героем и мучеником! Я знаю своего брата, я уверен, что он гордился собой. Он взорвал бомбу потому, что гордился этим актом. И хотел, чтобы я тоже гордился им. Вот почему я разыскиваю его вещи. Он оставил мне послание. Я так хочу понять своего брата, но все вокруг мне мешают…
Внезапно он трясет головой, словно решил избавиться от наваждения, и Хосин замирает.
– Что будешь на десерт?
– То же, что и ты.
Момо поворачивается к прилавку и, снова не удостоив хозяина взглядом, требует два апельсиновых флана[11]. Он говорит неразборчиво, гораздо тише, чем со мной, почти шепчет: если этот боров не понимает, тем хуже для него. Хозяин испуганно просит его повторить. Момо нехотя вполголоса повторяет заказ, указав подбородком на куски торта в витрине.
Не удержавшись, я ворчу:
– А погромче нельзя было?
– Я ему плачу! Здесь король – клиент, понял?
Великан ставит перед нами тарелки с десертом. Молчание Момо достаточно красноречиво, и я малодушно воздерживаюсь от благодарности.
В этот момент за окном на улице тормозит машина с мигалкой на крыше.
– Ох, черт! Легавые! – взвизгивает Момо.
В мгновение ока он спрыгивает с табурета, бежит в глубину помещения и запирается в туалете.
На улице хлопают дверцы, и в закусочную входит пара инспекторов-магрибинцев, устало растирая колени.
– Жрать охота! – говорит первый.
– Два кебаба! – командует второй.
– Баранина, курятина, говядина? – спрашивает турок.
– Говядина. И две колы. А вам пива, шеф?
По тротуару прохаживается человек с сигаретой в руке.
– Банку «Юбилейного», – подтверждает он, входя в закусочную.
Это комиссар Терлетти. Мы одновременно узнаём друг друга, и оба поражены. Комиссар враждебно кривится, глядя на меня:
– Ты что это – тоже халяльную еду жрешь?[12]
Оглядев плакаты на стенах, констатирую, что все здешние блюда приготовлены из мяса ритуально забитых животных.
– Ну надо же! А я и не заметил… – Он воздевает глаза к потолку. – Как подумаю, что на выборах твой голос засчитывается наравне с моим, так и хочется послать демократию куда подальше.
И он выходит, цыкнув на ходу слюной в сточную канаву.
Оба сыщика, в ожидании своих сэндвичей, глядят на меня как на круглого дурака. Я делаю вид, будто ничего не замечаю.
Расплатившись, они выходят на улицу, где стоит Терлетти; он размазывает ботинком свой окурок по асфальту, все трое садятся в машину и уезжают.
Через несколько секунд Момо выглядывает из туалета.
