– Конечно знаю. И поэтому знаю, что ты ищешь. И даже знаю, кто ты такой.
– Чего-чего? Ты чего там трындишь?
И он одним прыжком становится на бортик контейнера, готовясь удрать.
– Мохаммед Бадави, – раздельно говорю я.
Парень резко оборачивается; он потрясен, его круглое лицо радостно вспыхивает.
– Мой брат говорил с тобой обо мне?
– Да, он называл тебя Момо. И показывал твои фотографии.
Его детские губы трогает слабая улыбка, потом – словно у него внутри лопнула какая-то пружина – он со стоном падает на кучу мусора и разражается судорожными рыданиями.
Его горе смущает меня.
Я ему наврал, а моя ложь потрясла парня. Его душат слезы, он едва переводит дыхание. Я вдруг перестаю видеть в нем одного из этих опасных Бадави, пособника мерзкого террориста, – передо мной обыкновенный мальчуган, оплакивающий старшего брата.
Я спускаюсь к нему в контейнер. Услышав это, он пытается подавить всхлипы, но его тело все еще вздрагивает от душевной боли.
Присаживаюсь в метре от него, но на всякий случай избегаю подставлять лицо лунному свету. Когда мальчишка начинает дышать ровнее, я спрашиваю, стараясь говорить благожелательно:
– Ты ведь не знал, что он собирался сделать?
– Нет.
Он вытирает рукавом куртки сопливый нос и устало шепчет:
– Меня два дня мурыжили в полиции. Допрашивали, допрашивали, допрашивали… без конца…
– Вот как? И кто же это тебя так? Комиссар Терлетти?
Он удивленно смотрит на меня:
– Ты откуда знаешь?
– Я знаком с Терлетти.
– Ты что – из полиции?
Я пожимаю плечами:
– Разве я жил бы здесь, если бы работал в полиции?
Он мотает головой, убежденный не столько словами, сколько моим спокойным тоном.
– Я ничего им не выболтал, – шепчет он.
– Это хорошо.
Но он вскакивает на ноги и кричит:
– Нет, совсем не хорошо! Я молчал, потому что не знал ничего! Лучше бы знал – тогда с радостью скрыл бы от них правду, с радостью сохранил бы секреты моего брата, с радостью вынес бы побои и до конца держал язык за зубами, лишь бы его спасти. Только Хосин… только он…
И рыдания снова перехватывают ему горло. Он не в силах связно выразить то, что его мучит. Я договариваю за него:
– Только Хосин не посвятил тебя в это дело.
– Да…
– А как бы ты себя повел, если бы он тебе сказал, что собирается умереть?
– Я бы ему помешал.
– Вот поэтому он тебе и не доверился.
Мохаммед поднимает голову и растерянно смотрит на меня. Я заставил мальчишку пошевелить мозгами, и мои слова его утихомирили.
Я пользуюсь паузой, чтобы рассмотреть его призрака. Хосин Бадави вьется над плечом брата, крошечный, немой, подавленный, безразличный к нашему разговору, вид у него какой-то отрешенный, и я, в глубине души, нахожу это состояние вполне естественным, после того как он разлетелся на клочки посреди площади.
