– Что с вами? – проговорил он, хватая его за руку» (8,32).
Многократное чтение романа и черновиков к нему привело меня к заключению, что Достоевский, называя героя юродивым (от себя или устами Рогожина, как в окончательном тексте), придает слову то значение, в котором оно вошло в народный быт: человек не от мира сего. В отношении к Мышкину это подразумевает и невинность, и глубокую духовность, и несовместимость с окружающим миром, а также свойственную обычно юродивым-подвижникам прозорливость. Кроме того, юродивость (при обыденном употреблении слова) нередко означает «идиотоватость» и является одним из проявлений болезни Мышкина. Она обнаруживается в минуты чрезвычайного измождения героя под бременем своей миссии в мире и является предвещением его неизбежно трагического конца. Так, во время пребывания в Павловском вокзале князь почти утрачивает чувство реальности. К нему возвращается состояние томления под тяжестью своего креста, испытанное сразу после встречи с компанией Бурдовского. Но на этот раз оно проявляется в гораздо более болезненной форме. Достоевский вновь варьирует евангельский мотив гефсиманского борения Иисуса, и «Князь Христос» вновь искушается мыслями о бегстве из мира: «Иногда ему хотелось уйти куда-нибудь, совсем исчезнуть отсюда, и даже ему бы нравилось мрачное, пустынное место, только чтобы быть одному с своими мыслями и чтобы никто не знал, где он находится. <…> И пусть, пусть здесь совсем забудут его. О, это даже нужно, даже лучше, если б и совсем не знали его и всё это видение было бы в одном только сне. Да и не всё ли равно, что во сне, что наяву!» (8; 286–287)[105].
Мною цитируются лишь несколько строк из обширного пассажа, в котором все окружающее, быть может, и вся жизнь князя по возвращении из Швейцарии «к людям» воспринимается им как «видение», истощившее его силы. Из этого пограничного, выходящего за пределы нормы состояния возвращают героя к действительности опять же «видения»: сначала появление Рогожина, а вслед за ним – «чрезвычайное видение» Настасьи Филипповны[106]. Из приведенного отрывка текста видно, что довольно поздно определившийся финал романа (сумасшествие князя), вероятно, представший автору как озарение, был, тем не менее, подготовлен развитием действия и явился органичным его завершением. «Если есть читатели «Идиота», – писал Достоевский Майкову в декабре 1868 года, лихорадочно работая над четвертой частью, – то они, может быть, будут несколько изумлены неожиданностию окончания; но, поразмыслив, конечно согласятся, что так и следовало кончить» (28
