Устами своего персонажа Достоевский в этом пассаже упрекает Герцена в тщеславии; затем, прибегая для выделения дорогой ему идеи к приему «повтора и вариации», атакует Мальтуса, а также подобных ему тщеславных «друзей человечества»[77]. Лебедев заявляет, что «друг человечества с шатостию нравственных оснований есть людоед человечества», способный разрушить весь мир, если кому-нибудь вздумается оскорбить его тщеславие (8, 312). Приниженность и шутовство, глубокая вера и оригинальный ум, начитанность, всезнайство и красноречие, способность к подлинным прозрениям и блестящей лжи, низость и гнусность, сердечность и коварство соединены Достоевским в фигуре Лебедева. Этот, по выражению Мышкина, «беспорядок» в его натуре (8, 410) создает у читателя впечатление, что Лебедева невозможно принимать вполне «всерьез»; это позволяет Достоевскому придать не только колоритность, но и особую смелость, откровенность и глубину его высказываниям[78]. Писатель не раз делает Лебедева выразителем собственных взглядов, как и взглядов своих идейных союзников. Так, он говорит Мышкину, что все основано «в нынешний век на мере и на договоре» (8, 167). Слова эти перекликаются не только с Апокалипсисом[79], которым их подтверждает Лебедев, но и с одною из главных мыслей цитированной выше статьи И. С. Аксакова. Автор ее с горечью пишет о том, что «в наше практическое время» политэкономы всякое добро определяют «весом и мерой». Они признают выгоду единственным двигателем человечества. Аксаков же и Достоевский были убеждены, что ценность благотворительности не может определяться, как это имеет место на Западе, результатами «одной вещественной выгоды для бедного», одним лишь «весом и мерой пользы», ибо только христианская любовь придает ей подлинную ценность и смысл.
6. «Цепь и надежда. Сделать немного. Ясная смерть»
«Злободневный» эпизод встречи князя с компанией Бундовского имеет более глубокое значение, чем может показаться на первый взгляд. В нем, по замыслу Достоевского, проявляются как подлинно христианская благотворительность Мышкина, так и сразу многие евангельские черты его личности. Черновые материалы позволяют в определенной степени понять логику писателя, приведшую к этому в процессе становления образа главного героя.
Уже в записи от 1 апреля 1868 года, через несколько дней после того, как определился «синтез» романа и невинность стала в воображении автора одной из доминирующих черт князя, читаем:
