Он поглядел на кирпичный хаос, на бесформенный поселок.
— У каждого мужчины есть свой второстепенный предмет — домашний очаг, но шахта присваивает себе каждого мужчину. Женщине достаются только остатки. Какая разница может быть в остатках от одного или другого? Шахта выжимает из него все существенное.
— Так же бывает и во всяком другом месте, — присоединилась к нему Винифред. — Будь то учреждение, магазин, контора, где работает мужчина, он все силы отдает туда, и женщина получает те отбросы от его существа, которые там непригодны. Во что обращается мужчина дома? Он — бессмысленная груда, остановившаяся машина, орудие не у дел.
— Они знают, что они продались, — заметил Том Бренгуэн. — В этом вся суть. Они знают, что они продали свой труд. Как бы женщина ни разрывалась, она ничем не может помочь. Человек запродал себя, как рабочую силу, и женщине приходится с этим мириться. Они ловят то, что остается.
— Верно, женщины не очень суровы здесь? — спросила Винифред.
— Конечно, нет. У миссис Смит две сестры только что сменили мужей. Но они не исключение, и притом все само по себе мало интересно. Все равно достанутся только отбросы от шахт. Они совсем не так безнравственны — и нравственное, и безнравственное все сводится к одному — к заработку шахтеров. Самый нравственный герцог в Англии получает две тысячи фунтов в год с этих шахт.
Урсула сидела мрачная, вслушиваясь в их разговор с глубокою горечью. Высказывая сожаление о таком состоянии вещей, они в то же время как будто радовались ему и находили в нем какое-то удовлетворение. Шахта была великой властительницей. Урсула поглядела в окно и увидала эти дышащие злом копи, колеса их колодцев, бесформенную, грязную массу городских зданий в стороне. Это была куча второстепенных предметов, главным и ценным были шахты, смыслом всего.
Как это ужасно! Это жестокое ослепление, что человеческие души и тела могут быть в рабской зависимости от этого симметрично расположившегося чудовища копей. На минуту ей стало дурно.
Потом она пришла в себя и почувствовала глубокое одиночество, большую тоску и, вместе с тем, свободу. Внутренне она освободилась. Она никогда больше не согласится на признание крупных копей, больших машин, захвативших нас в плен. В душе своей она была против них и даже сомневалась в их власти. По ее мнению, надо было только отойти от них, увидеть всю их пустоту и бессмысленность. Она знала это. Но все-таки ей понадобилось страстное усилие воли, чтобы, глядя на копи, поддерживать внутри себя сознание, что они бессмысленны.
