Радуга. Цыган и девственница. Крестины | страница 10



Даже в самую плохую погоду воскресенье бывало для нее благословенным днем. Урсула просыпалась с чувством бесконечного успокоения. Она удивлялась, почему на душе у нее так светло. Потом вспоминала, что сегодня воскресенье. Ее охватывала беспредельная радость, бросавшая свой отсвет на все окружающее, она испытывала ощущение безграничной свободы. На двадцать четыре часа весь внешний мир отодвигался назад. Существовало только одно воскресенье, воскресный мир.

Ей нравился даже обычный беспорядок в доме. Счастье было, если ребята ухитрялись проспать до семи утра. Обычно, вскоре после шести, слышалось чириканье отдельных птиц, затем уже громкое совместное щебетанье, возвещающее наступление нового дня, и затем слышался топот маленьких резвых ножонок, дети начинали мелькать там и сям, в развевающихся рубашонках, с розовыми ступнями и блестящими, рассыпающимися волосами, чистыми после субботнего мытья. Казалось, чистота тела вызывала в их душах еще большее возбуждение.

Как только весь дом наполнялся стремительным движением полуобнаженных детей, поднимался кто-нибудь из родителей: или мать, свободная и непринужденная, с ее густыми растрепанными волосами, нависшими над одним ухом, или отец, заспанный, еще теплый, взлохмаченный, с незастегнутым воротом рубашки.

И девочки наверху слышали такой разговор:

— Ну, Билли, зачем же ты вскочил, — раздавался громкий, звучный голос отца, или полные достоинства слова матери:

— Я сказала, Касси, чтобы этого больше не было.

Было очень занятно, как голос отца мог звучать гонгом, а сам он оставаться совершенно неподвижным, тогда как мать говорила величаво, как королева на приеме, а блуза ее развевалась вокруг и волосы не были заколоты и убраны, а ребята неистовствовали, как нечистая сила.

Наступало время завтрака, и девочки спускались вниз в вавилонское столпотворение, а полуобнаженные ребята продолжали мельтешить по всему дому, показывая свои ноги и все части тела по очереди. Наконец, их ловили, чтобы облечь в чистые воскресные рубашки. Но прежде чем рубашка была наброшена на блестящую светлую голову, обнаженное тельце ускользало снова и принималось валяться по овчине, служившей ковром в гостиной. Мать, отправляясь следом, громко выражала свой протест, держа рубашку, как западню, металлический голос отца разносился по всему дому, а голый ребенок катался на спине по овчине и радостно взывал:

— Мама, я выкупаюсь в море!

— Долго я буду ходить за тобой с рубашкой? — строго вопрошала мать. — Ну, поднимайся, живо.