— Я выкупываюсь в море, мама!
— Надо сказать купаюсь, а не выкупываюсь, — с достоинством поправляла мать. — Ведь я жду тебя с твоей рубашкой.
Наконец, рубашки оказывались надетыми, чулки натянутыми, штанишки застегнутыми и маленькие юбочки завязанными. Но слабым местом в семье был всегда вопрос о подвязках.
— Где твои подвязки, Касси?
— Я не знаю.
— Ну, пойди поищи.
Но на самом деле старшие дети мало заботились о том, чтобы их найти. Касси долго и усердно ползала в поисках всюду под мебелью, причем успевала запачкаться до неузнаваемости, к великому огорчению всех, и за мытьем лица ее и рук вопрос о подвязках как-то забывался.
Позже Урсула приходила в негодование, видя, как мисс Касси шествует в церковь из воскресной школы со спустившимся до пят чулком и голой коленкой, запачканной в земле.
— Это позор, — громко говорила Урсула за обедом, — люди подумают, что мы живем, как свиньи, и никогда не моем детей.
— Пусть думают, что хотят, — спокойно отвечала мать. — Я знаю, что дитя вымыто, и если меня это удовлетворяет, то этого довольно и для всех. Она не может заботиться сама ни о чулках, ни о подвязках, и не ее вина, что ее отпустили без них.
Это вечное недоразумение с подвязками продолжалось, пока ребенок не начинал носить длинные юбки или длинные штаны.
В этот торжественный день семья Бренгуэнов отправлялась в церковь по проезжей дороге, обходя садовую изгородь, чтобы не карабкаться через стену прямо в церковный двор. В такой день это не разрешалось родителями. Да и сами дети оказывались строгими блюстителями благопристойности, ревниво приглядывая друг за другом.
Действительно, после воскресной службы весь дом становился чем-то вроде святилища, в котором все дышало спокойствием и миром, озарявшим все своим светом, как лучезарная странная птица. В комнатах разрешалось только чтение, тихие рассказы друг другу и спокойные занятия, вроде рисования. На воле всякая игра должна была носить сдержанный характер. Если слышался шум, визг или выкрики, отец проявлял такое раздражение, поддерживаемый старшими детьми, что младшие тотчас же смирялись, испуганные возможностью отлучения.
Дети достаточно наблюдали сами за собой. Стоило Урсуле по своему тщеславию запеть, как Тереза кричала ей:
— Это не воскресная песня, наша Урсула.
— Ты ничего не понимаешь, — гордо отвечала ей Урсула. Тем не менее она смущалась, звук ее голоса слабел и замирал, не докончив песни.
Воскресенье было для нее очень дорого, хотя она и не отдавала себе в этом отчета; ей казалось, что в эти дни она находится в каком-то таком необычайном, неведомом месте, где душа ее может отдаться бесконечным грезам, не подвергаясь никакому нападению враждебных сил.
