– Да, – сказали мы одновременно. Кажется, я покраснела, хотя меня ведь действительно звали «мадам Декарт», а остальное знать им было незачем… Фредерик не изменился в лице.
– Ваша супруга едет с вами, профессор?
– Нет. Мадам Декарт остается здесь.
– Тогда прощайтесь, и поедем. Мы будем ждать на лестнице.
Полицейский комиссар метнул на меня осуждающий взгляд и вышел за судебным исполнителем. Они должны были сесть с Фредериком в поезд и сопроводить его до немецкой границы. Я хотела поехать на вокзал. Но Фредерик отказался. «Нет, Клеми. Простимся сейчас».
И когда мы обнялись, он несколько раз поцеловал мое мокрое лицо, распухшее, как подушка, – а я давно плакала, никого не стесняясь, – и уже готов был отпустить, я услышала, как он тихо, ободряюще сказал мне что-то по-немецки. В моменты самого сильного волнения он иногда сбивался на немецкий, и просто забыл, что я не знаю этого языка.
…Знаешь, Мишель, когда захлопнулась дверь подъезда и Фредерик сел вместе со своими сопровождающими в полицейский фиакр и уехал, я все стояла под фонарем и смотрела им вслед. В голове у меня стучала безумная мысль – поймать другой фиакр, помчаться на Восточный вокзал, взять билет до Страсбурга, найти Фредерика, быть с ним везде, всегда… Я не думала в тот момент ни о муже, ни о сыне. Я знала, Максимилиан с Бертраном без меня не пропадут. Мне немного жаль, что сейчас, через столько лет, я тебе открылась. Ты, конечно, давно уже взрослый, и у тебя свои дети, а все же матери такое трудно простить… Но я не могу больше держать это в себе. И раз уж ты теперь почти все знаешь, знай и то, что я прожила свою жизнь, как сумела, и была, наверное, не самой плохой женой и матерью. Но ни разу я не пожалела о том, что случилось в ту ночь Всех Святых».
* * *
Мать решилась на свой рассказ, когда уже давно не было в живых ни Фредерика, ни моего отца, и самой ей оставалось жить каких-то пару лет. Я очень ясно представляю эту картину – тусклое ноябрьское утро, фонарь, бросающий отблески на заплаканное лицо моей двадцатитрехлетней матери, на ее рыжие волосы, выбившиеся из-под шляпы. И уезжающий в неизвестность профессор Декарт – еще несколько месяцев назад европейская знаменитость, а теперь государственный преступник, лишенный французского гражданства и осужденный как шпион, – смотрел, наверное, из окна полицейского фиакра на это пятно света, в котором угадывался, менялся, таял силуэт так трогательно любимой им женщины.
