Его жизнь с нею, должно быть, вопреки ее представлениям шла еще как-то иначе.
Сейчас по стеклам барабанит дождь. Капли ползут по окошку гостиной. Надо было окна мыть, а она ждала Феликса, сидела в вокзальном кафе среди мужчин, совершенно напрасно подозревая их в едва смирённой похоти, пропустила одну за другой две электрички, а Феликса в толпе пассажиров на перроне так и не углядела. И в конце концов поехала домой.
С телефоном в руках — благо шнур длинный (удлинен, конечно, за особую плату) — мыкалась из передней в кухню, из кухни в гостиную, по пустой квартире с востока на север, пока не позвонила мать, разговаривать с которой Пауле невмоготу.
Да, хватит разговоров.
Натянуть на голову простыню и шерстяное одеяло, подвернутое, как он привык, в ногах и с боков. Покончить с внешним миром. Назад к варварству любовной связи.
Ускользнуть от его рук, ищущих примирения.
Она отперла Феликсу дверь, впустила его в дом, как чужого, как жильца-пансионера. Внизу послышался шум отъезжающего автомобиля.
Не слушать его. Слишком уж он много говорит. Ну как ей вынести мужчину, который говорит без умолку. Не закрывая рта. Даже когда они любят друг друга.
Зачем он говорит о друзьях, которые якобы обязались на деле осуществить то, что левые сулят испанцам вот уже сорок лет.
Ведь, чтобы выстоять, нужна опора, говорит Феликс. Только когда есть опора, можно вынести тяготы жизни.
Слишком он молод. Слишком молод для Паулы. У нее это — пройденный этап. Она давным-давно вышла из того возраста, когда задаются вопросом о смысле жизни.
А теперь он ринулся в атаку. Кричит. Кричит как сумасшедший.
Не кричи так, просит Паула, возьми себя в руки.
Необузданный, дикий, несдержанный, запальчивый.
Как ты смеешь так на меня орать? Паула садится в постели, прямая, точно свечка.
Я не такой, как вы, кричит Феликс, не искалеченный, не ущербный, не перекроенный! Я не могу держать все это в себе, не могу, как вы, забиться в скорлупку и окаменеть!
Ты совсем обезумел и не владеешь собой, говорит Паула.
Да, обезумел, отвечает Феликс, потому что мне страшно.
Хоть бы позвонить догадался.
Нет, уверяет он, другой у меня нет.
Страх ослепляет, говорит Паула, чего ты боишься?
Страх идет от инстинкта, говорит Феликс.
Он успокоился, едва Паула перестала сопротивляться его ищущим примирения рукам.
Как же ей сопротивляться его замыслам и не ставить на карту все, что приобретено таким трудом и составляет ее нынешнее положение?
Нет, прекословить не будем. Он ведь и ждет другого. Скорее, лояльного скепсиса. Избитая похвала — то есть Паула без своего скепсиса— вызвала бы у него подозрение, говорила бы о равнодушии, о замаскированном, но глубоком пренебрежении.
