Что же, прикажете ей считать себя колонией?
По Западной Германии, говорила она (он между тем надевал купленный ею белый свитер с высоким воротом), по Западной Германии я никогда не тосковала. Я бы смогла жить где угодно.
Говорила, что ни отец, ни мать ей не нужны.
Но теперь, вот в эту самую' минуту, она не в силах бросить то, что создала.
Собрать вещи и удрать? Лучше сегодня, чем завтра. Но только без скоропалительных решений.
Уехать хочешь?
Кроме того, добавила она, срок твоей стипендии еще не вышел. Ведь нельзя же собирать чемоданы в разгар семестра, как ты это себе представляешь?
Вечером, вернувшись домой, она рассчитывала поужинать овощным супом с гофио.
Въехала в промокшую деревню, мимо автобусной остановки, мимо почты, справа за поворотом — сберегательная касса, слева — освещенная витрина магазина, трактир обзавелся помпезной неоновой вывеской; уже с поворота она увидела свет в окнах — значит, Феликс дома.
В передней — светло-желтый кожаный чемодан и парусиновый рюкзак, на кухонном столе — открытка от Анетты Урбан (море на ней синее неба) и письмо Феликсовой матери, которое он забирает, когда Паула появляется в дверях.
Сегодня утром он сказал: Твое отечество я представлял себе не таким холодным.
Стало быть, тоскует по южному климату.
Что ж, можно назвать это и тоской по климату.
Двенадцатая утренняя беседа с Паулой
Я не хочу расстаться с ощущением, что видела приятный сон. Нагишом гуляла с Паулой по Венеции. В Венеции, которая представляется мне похожей на Нониного кита, я бы хотела когда-нибудь написать книгу. Сложить вечерком дневной мусор в пластиковый мешок и вывесить за окно, на крюк в стене, выходящей на канал. Схорониться во чреве кита.
В соборе святого Марка мы обе — я и Паула — получили огромное удовольствие: собирая подаяние в мужскую шляпу и выводя фиоритуры.
Конечно, я бы и в Венеции могла проснуться и начисто забыть все слова. Онеметь. Раз, два — и готово. Язык словно улетучился из памяти.
Родному языку не разучишься, говорит Паула (теперь она остается и на ночь), как нельзя разучиться есть ножом и вилкой.
Нет, говорю я, ошибаешься. Конечно, я могу проснуться утром, а в голове — тишина, все остановилось. Мертвая фабрика. Нет больше ни матери, ни отца. Мир переменился. Ты забыла, какой он. И не стоит говорить, чти отца своего и матерь свою, дабы слова твои благоденствовали и никто тебя не узнал. Встань поутру и не произноси больше ни слова. Потому что ни слова больше не помнишь. Пустоты в голове.
