Мне порой казалось, что его самолюбие было до крайности болезненно уязвлено этим грустным обстоятельством и мешало ему проявлять свои лучшие качества в семейной жизни, а они у него, безусловно, были. Его неожиданные поступки, в том числе неудачные шутки, всегда казались мне глупыми и неуместными, ставили меня в тупик. Вообще-то человек он был простой, в меру добрый и внимательный, но со странностями в характере, которые меня всё больше и больше пугали.
Смотрю, бывало, как он, непривычно задумчивый, вышагивает по комнате и что-то бормочет про себя, а на меня вроде бы и внимания не обращает. Затем неожиданно подходит, обнимает, целует и начинает беспричинно хохотать и чуть подпрыгивать, будто приласканная собачонка, и сквозь беспричинный смех отчётливо говорит, вопросительно глядя мне в лицо: «Шундер, брундер, Ван дер Блюм», – и от души ухохатывается. А на его лице расплывается блаженная, довольнёхонькая ухмылка вроде бы ненормального человека. Ведь сказал-то он мне невообразимую глупость. И главное, как сказал! Так что же здесь смешного? Досадно, но я никак не могла этого понять. Да и как мне было реагировать на это, я просто не знала и в испуганной растерянности смотрела ему в глаза, стараясь понять; в своём ли он уме, вообще-то говоря?
И так продолжалось несколько дней. Видя мою растерянность и не получив желаемого ответа, придумал другую шутку, понятную только ему и, видимо, доставлявшую ему огромное наслаждение.
Приходя с работы, притворно тяжело вздыхал и нарочито строгим голосом спрашивал: «Ну, как там дела, дорогой партийный товарищ, Марсельеза Ивановна? Что у вас новенького в учёных кругах и в партийных верхах?» А сам ну прямо давится от смеха, видя мои растерянность и недоумение. Уж так ему хочется меня уколоть, что я когда-то бывала во всех этих кругах и до сих пор стараюсь поддерживать отношении с некоторыми знакомыми. И хотя звать меня Марина Андреевна, ему почему-то приятно было называть меня Марсельезой Ивановной.
Тут-то моё терпение и кончилось. На эти его несуразные выходки я начала давать достойные ответы, да такие, что мой Димарь – так звали мужа его приятели – стал подпрыгивать до потолка:
– Да тебе-то какое дело, Маланьин сын, что нового в этих кругах?!
Договорить он мне никогда не давал. Взвивался в ярости так, что руками задевал потолок, и с возмущением кричал:
– Как ты смеешь оскорблять самое святое, мою маму! Как ты могла такое сказать своему мужу? Ты ещё пожалеешь об этом, ох пожалеешь, Марсельеза Ивановна, да поздно будет!
