Домой баба Уля шла не по прямой через площадку, как бежала сюда, а окружной дорожкой, чтобы успокоиться и собраться с мыслями. Ладно ли будет рассказывать-то своим об этой истории, ведь не изловили, а она ввязалась в нее, хоть и не по своей воле. Да и соседка, пострадавшая, не кажется на глаза, стыдится, видать, огласки. Не шибко, поди, охота быть на языке у чужих людей. Всяк посвоему истолкует, себе дороже станет. Володька, как обычно, сидит, наверное, уткнувшись в телевизор или в газету, не оторвется выслушать мать, что с ней приключилось повечеру. Буркнет, как всегда: «Не чуди, мать». А ей каково носить такую хворобу! Когда учила, да растила, да подзатыльники давала – не чудила. А сейчас только и чудит, выходит. К невестке сунуться не моги. Та опять надуется крашеными губками, изогнется, как кошка перед собакой, вся выморщится: «Мне это, мамаша, не интересно…» Ирочка, внучка, мала еще, не для ее ума эта история, а с соседями никогдашеньки никто из них не знает, чудно прямо, язви их, жить годами рядышком и не обмолвиться словом. Где это видано! И выходило, что бабе Уле и душу-то ослобонить от пережитого не перед кем. Хорошо было, когда жива была Нюра, ее одногодка, царствие ей небесное, померла летось. Зайдет, бывалоча, и шепнет на ухо:
– Давай, Уля, поговорим о политике. Как все уйдут на работу, соберемся у кого-нибудь.
– Давай, – радехонько скажет она и выладят они часок-другой, обставят чайком и наговорятся вволю. И о политике, и о преступности, и о лютующих без меры депутатах, и о своем житье-бытье, и облегчат они душу на вольном выпасе от накопившейся житейской надсады.
Только задичала теперь жизнь бабы Ули, после Нюриной смерти. С болью и остротой почувствовала она теперь свою одинокость и сиротство в большом городе, хотя жила в тепле и уюте. И приладилась хаживать в молочный магазин, что был рядышком, ближе к его закрытию, и там к комунибудь присоседивалась к разговору обо всех нонешних делах, не шибко сладких, хотя жить-то можно, по правде говоря, кабы не зубатились все разом, позабывши о деле. Да и говорить с чужим человеком о своем все равно что греметь пустыми ведрами. Проку нет – чужой он и есть чужой. Вот и сегодня возвращалась она домой с магазинного разговора, да и наскочила на это приключение. И смех и грех. Тут и вспомнишь родимую деревеньку, как затуманенное далью предрассветное утро, где прожила всю свою жизнь, схоронила мужа, ближних и дальних родственников, знакомых, кого Бог прибрал в своей домовине. А сейчас – что у нее за жизнь настала? Иной раз за день и два слова не скажет: «А да Б сидели на трубе». Дома больше все молчкуют. Наболтаются, видать, на работе, не до разговоров с ней.
