– Заладила ты, бабка: «туточка» да «тамачка», а в лицо-то его хоть видела?
– Нет, милый, не видела, где успеть-то, дверь тугая, пока насилу отворила, он и убег, зараза.
– Негусто, а по одежке можешь опознать, если встретишь?
Баба Уля растерянно замялась, сникла и казалась расстроенной от непосильного для нее вопроса, но что-то вдруг сообразила про себя и неуверенно сказала:
– Если со спины, то узнаю по распахнутой тужурке, – потом немного помолчала и добавила: – И по пьяному запаху: перекисший шибко, блевотный. Как дохнул на меня, когда пробегал мимо, прямо в голове помутилось.
В машине сдержанно хохотнули.
– Дак где, бабка, насильника-то искать будем? – бойко спросил усатый, видать старший, как определила баба Уля.
Она, придвинувшись вплотную к форточке, заговорщицки зашептала им:
– Вы тут, милые, посидите маленько, а я скоротенько обегу округ дома-то, там пустырь, снегу много, он туда не сунется, может, и спужну его, дак вы тут и изловите.
– Давай, бабка.
– И чё заладили – «бабка да бабка», – рассердилась баба Уля. – Ульяна Никифоровна я, Тандашкова, пенсионерка, семьдесят четыре года мне, сорок шесть годков отробила в колхозе день в день, туточка с сыном живу, в том подъезде, где все это приключилось.
– Ну ладно, ладно, – миролюбиво согласились в форточке, и тут же она захлопнулась.
Через некоторое время запыхавшаяся баба Уля наконец вернулась из оперативного розыска и робко подошла к машине.
– Штоись никовошеньки, – виновато выдохнула она в открывшуюся форточку.
– И что будем делать, Никифоровна? – строго спросили оттуда. Форточка снова закрылась, оперативники о чем-то немного посовещались между собой, и когда она снова открылась, то усатый вкрадчиво и доверительно спросил:
– А потерпевшая жаловаться будет, Никифоровна? Заявление напишет в милицию, как думаешь?
Баба Уля в нерешительности помялась и неуверенно ответила:
– Да откуль я знаю, родимые, наверно, мужику своему пожалится. Как без этого…
– Ну а все-таки, Никифоровна?
– Да как сказать, – снова замялась баба Уля, – в МУМе она работает, бухгалтером, в монтажном управлении, где и сын мой. Живет над нами. Женщина сурьезная, живописная, на людях видная… ниче… себе на уме, кажись и напишет. Как не написать, шапку-то содрали, чай, денег стоит, и немалых.
Усатый по-государственному нахмурил брови, раздул ноздри, глубоко вздохнул и вкрадчиво спросил:
– Дак что будем делать, Никифоровна?
– А сбегаю-ка я в этот подъезд да сунусь по этажам, сколь смогу, может, и пужну его где, – торопливо сказала баба Уля и засеменила к темному подъезду, не дожидаясь согласия оперативников.
