— Так точно, товарищ народный комиссар! — отрапортовал Фриновский.
— И впрямь одет не по-нашему. Даже за границей, думаю, так сейчас не одеваются. Обувь у вас интересная, как, вы говорите, называется?
Это уже ко мне вопрос.
— Кроссовки, — ответил я.
— Угу, кроссовки… Чем-то иностранным попахивает…
— От английского слова «кросс», в данном случае это обозначает бег по пересеченной местности.
— И что, удобно?
— Удобно, особенно во время занятий спортом. Хотя в будущем многие используют кроссовки и как обычную обувь.
— Любопытно, любопытно… Думаю, нам о многом предстоит с вами поговорить. Товарищ Шляхман, наручники с подследственного, пожалуй, можно снять.
— Может, не будем рисковать, товарищ народный комиссар? Уж больно норовист подследственный.
— Не люблю, когда мне ни за что ни про что морду бьют, — ответил я, играя со следователем в гляделки.
— Ну, пока мы вам тут ничего бить не собираемся, — растянул в подобии улыбки тонкие губы Ежов. — Обещаете обойтись без рукоприкладства?
— Договорились.
Освободившись, я потер онемевшие запястья.
— Товарищи, вы пока можете обождать в приемной, — повернулся нарком к Шляхману и Фриновскому.
Те чуть замялись, но все же выполнили команду, оставив нас с Ежовым наедине.
— Пожалуй, присядем, — предложил он, и сам вернулся на свое место.
Я уселся с краю длинного стола, пытаясь понять, о чем пойдет разговор. Хотелось бы, чтобы по его итогам тюремная эпопея для меня наконец-то закончилась, не говоря уже о том, что мне совсем не хотелось снова оказаться в подвале Пугачевской башни и принять ни за что ни про что пулю от какого-то там Магго.
Сидевший напротив Ежов выглядел более-менее спокойным, хотя легкий тремор державших карандаш пальцев скрыть не мог. Подушку, что ли, на стул подкладывает, чтобы казаться выше?
— Чаю? — предложил он, глядя на меня.
— Не откажусь. Если можно, с лимоном.
Ежов, как ни в чем ни бывало, поднял трубку телефона внутренней связи и попросил принести два стакана чая с лимоном. Отдав распоряжения, снова обратил внимание на мою персону.
— В каком году, напомните, Ефим Николаевич, вы родились?
— В 1980-м, 12 декабря, в Москве, — уточнил я дату на случай, если нарком собирается ловить меня на нестыковках. — У вас вон, я вижу, как раз мои показания на столе.
— Мало ли, вдруг следователь что-то напутал. А иногда одна буква или цифра решают многое, порой от этого зависит жизнь человека.
Я выдержал его пристальный, немигающий взгляд, хотя очень хотелось отвести глаза. Передо мной сидел человек, отправивший на тот свет десятки, если не сотни тысяч людей. Пусть, возможно, и не стрелявший их лично, но под многими расстрельными приказами стояла его подпись.
