Повернув голову, вижу, как Феликс Осипович выпрямляется, оказавшись на голову выше настырного уголовника, чьи двое подельников разом напрягаются. Но вижу, что и вокруг комбрига начинает кучковаться народ с лицами, наполненными решимостью. Ага, а Костыль, оказывается, струхнул, глазки-то забегали.
— Ты что же думаешь, мы тут так и будем терпеть твои выходки? — грозно вопрошает комбриг. — Не сумеем дать достойный отпор?
— Ладно-ладно, не кипешуй, комбриг, — стушевался Костыль. — Никто твоего кента трогать не собирается, это мы так, шуткуем.
И в сопровождении двух «быков» двинулся в «блатной угол». Фух, отлегло! Воспользовавшись моей беспомощностью, и впрямь могли сотворить со мной какое-нибудь безобразие. Понятно, грыз бы глотки врагов зубами, но так или иначе — сила сейчас на их стороне. И если бы не Кржижановский… Обязан я ему теперь, сильно обязан.
— Спасибо, товарищ комбриг, — выдавил я из себя.
— Да не за что, это вам спасибо, товарищ инструктор, что подняли ил со дна нашего болота, показали им вчера, где раки зимуют. А то, видишь ли, установили тут свои порядки… Я смотрю, вам сегодня крепко досталось.
— Да уж, так меня еще не били. Ребра, гады, поломали, почки тоже, похоже, отбили.
То, что почки отбитые, я убедился во время посещения параши, куда кое-как, не без помощи добрых людей, все-таки добрался. Правда, нужду справлял за занавеской один. Без особой радости наблюдая за красноватой струей, с тоской думал, что же меня еще ждет в будущем. И, похоже, ничего хорошего. Если уже после двух дней допросов такое со мной сотворили, то дальше будет только хуже. Даже если и до смерти забьют — закопают где-нибудь на окраине Москвы в братской могиле — даже креста не поставят. Ох ты ж Боже ты мой! За что меня так угораздило-то?!
Между тем коридорный принес обед: баланду с куском хлеба на брата, овсяную кашу с куском настолько просоленной селедки, что жгло рот, и по стакану светлого чая. Кусок сахара выдавали отдельно, и многие предпочли припрятать его до лучших времен. А я кроить не стал, тут же опустил в еще горячую воду. Не так же грызть, как некоторые. Чудо, что не сломали челюсть, удары у того же Фриновского весьма чувствительные. Хотя самым твердым из пайка помимо сахара был кисловатый хлеб, но при желании и его можно было размочить до состояния тюри.
Невольно вспомнилось, как в детстве бабушка крошила мне хлеб в тарелку с молоком, и я с удовольствием уминал эту тюрю за обе щеки. Эх, где ты, мое беспечное детство, которое уже не вернуть…
