Да, я реалист. Антуан Бестселлер — писатель-реалист. Хотя установить точную дату, когда я им стал, — то есть стал реалистом, довольно трудно, чтобы не сказать невозможно. Но если бы я пожелал добросовестно ответить на вопрос инквизитора со средних волн, то вынужден был бы сказать, что скорее всего — так, во всяком случае, мне кажется, произошло это, пока я слушал Омелу… я не назвал бы ее Омелой: этому хитро глядящему на меня и, разумеется, все знающему о моей личной жизни господину известна не Омела, а Ингеборг д’Эшер. Он и сам заводит речь о ней: «Как вы можете говорить о реализме, живя с такой необыкновенной женщиной, обладающей магическим, да, именно магическим голосом?» Бесполезно возражать и втолковывать, что как раз Ингеборг д’Эшер и открыла мне чувство реальности, именно она заставила меня понять, что недопустимо писать так, будто хочешь вывести реку из русла, тем более в нынешнем мире, который стремится к собственной гибели, к крушению, да-да, к крушению, в нашем мире, в этом нашем доме, где все мы живем… постойте, это же смешно, неужели вы так и не поняли, что она себя величает именем дома, который вот-вот должен рухнуть… да не Ингеборг! Фамилия, родовое имя… хотя какой там род… Ну да, Эшер… как у Эдгара По, ну конечно, «Падение дома Эшер»… Но этого человека интересует только одно: он хочет узнать, вызнать, неужто Ингеборг сама взяла себе эту ужасную фамилию. Ах, значит, это не ее имя? Вот тупица. Как будто может быть такое имя: Ингеборг д’Эшер. Разумеется. Но тогда… как же ее зовут на самом деле? Объяснять ему, что, коль скоро она себя так называет, это и есть самое настоящее ее имя, — пустая трата времени. Конечно, у нее было и другое: имя человека, который спал с ее матерью. Я видел его на фотографии. Похож на нее. Блондин. С бородой. Хорош собой. Во всяком случае, на мой вкус. Да, он умер. Я его не знал. И тут телетип задает вопрос, которого я не ожидал: «Ну, а к отцу, признайтесь откровенно, к отцу вы ее не ревнуете?» Вот тебе и объективная реальность. С ума сойдешь, до чего нудно быть реалистом.
С чего бы мне ревновать ее к отцу? Разве и так мало поводов для ревности? Но нет, кровосмешение нынче в моде, и, если окажется, что я не ревную ее к отцу, критики решат, что я отрываюсь от реальности. Для них реально то, что модно. Омела много рассказывала мне об отце. Но только затем, чтобы я лучше узнал ее. И я слушал ее, как будто она рассказывала о каком-нибудь своем путешествии. У него были светлые волосы, борода. Он был адвокатом. Музыкальные способности Омела унаследовала от матери. От отца же ей, наверное, достался необыкновенно красивый голос. Хоть он и не пел. У дочери его глаза. Голубые. Странно, как могут быть такие глаза у мужчины? Нет, я к нему не ревную. Она даже не носит его фамилию. Но имя Ингеборг дал ей он. Вообще-то супруги были уверены, что родится сын, и решили назвать его Паламедом. Когда же появилась девочка, отец не успел посоветоваться с женой, как теперь быть. А при регистрации ребенка, не желая показать виду, что застигнут врасплох, был вынужден выбирать сам и наскоро — вот и выпалил первое, что пришло на ум: «Ингеборг», как мог бы сказать, к примеру, «Мари». Ну, а Эшер — нет-нет, вы ошибаетесь, Эдгар По тут ни при чем, это фамилия ее первого мужа. Они расстались, но она сохранила его фамилию. Его звали Родольф, барон Родольф д’Эшер. Именоваться Ингеборг Бестселлер ей никогда не хотелось: это и правда звучит как-то нелепо, тогда как «Ингеборг д’Эшер», написанное крупными буквами на афишах ее концертов в разных концах света, выглядит вполне естественно. Ревновать ее к Родольфу мне тоже никогда не приходило в голову. Он живет в своем замке где-то в Сентонже, не расстается с охотничьим ружьем и сворой сеттеров и каждый сезон стреляет уток. А остальное время посвящает составлению кроссвордов для одной английской газеты и каждый раз непременно вплетает в них имя «Ингеборг». В замке давно протекает крыша, так что в библиотеке с потолка льется вода, балки изъедены термитами, и рано или поздно все это плохо кончится.
