Потом у капитана мелькнула одна сразу ободрившая его мысль. Надо пойти к Балестрини, доложить обо всем, может, даже показать пленки. Но вовсе не для того, чтобы освободиться от ответственности: такое возможно только после разговора с полковником Виньей — его непосредственным начальником, и ни с кем другим. А для того, чтобы выяснить мнение Балестрини, и главное — заручиться его поддержкой: следствие требовалось вести на уровне, несомненно, слишком высоком для простого капитана карабинеров. Но Балестрини все же судейский, то есть один из тех, как говорила Сильвана, кто зарабатывает себе на хлеб, сажая людей в тюрьму. В последнее время в полиции и среди карабинеров часто шутили: мы арестовываем преступников, а они (то есть судейские) выпускают их на свободу. Однако мысль в обоих случаях была одна: судейские — народ странный, свою профессию они превратили в обычную государственную службу, стали чем-то вроде банковских или почтовых чиновников. Либо же это фанатики, формалисты до мозга костей, поэтому ни о каком практическом сотрудничестве между ними и следственным отделом нечего и думать.
Балестрини, конечно, не такой. Однако, хоть он и умен и с ним возможны не только служебные, но и какие-то личные отношения, все же вряд ли стоит ожидать, что он в полуофициальном порядке согласится на эти расследования, не придавая их огласке и не пуская в ход всех средств, предоставленных ему законом. А если Балестрини и даст согласие, то как же ему, Де Дженнаро, объяснить старику Винье свое молчание? А главное — почему он поделился не с ним, а с Балестрини?
Нет, нет, нельзя впутывать сюда Балестрини, решил капитан. В то время как подходила к концу вторая сторона третьей кассеты, обрушивая на Де Дженнаро поток непонятных фраз и не находящих объяснения намеков, зазвонил телефон. Капитан почему-то был уверен, что звонит именно Балестрини.
— Алло.
Минуту он выждал, слушая в трубке на другом конце провода чье-то прерывистое дыхание и обычное потрескивание. Его удивило, что сразу не раздались привычные ругательства и оскорбления. Он прислушался и повторил:
— Алло.
— Алло… Послушайте, мне нужен господин капитан Де Дженнаро, — произнес женский голос с сильным иностранным акцентом. После хриплых наглых голосов звонивших ему мерзавцев этот голосок показался особенно нежным и приятным.
— Это я.
— Ах, это вы? Добрый вечер.
Ее фамилия ничего ему не говорила. Потом вдруг вспомнилась десятиминутная передышка во время первого посещения виллы Мартеллини и предварительных допросов в связи с похищением старика. Какая-то светловолосая девушка лет двадцати, с испуганным видом оглядываясь по сторонам, подошла к нему, ободренная его улыбкой. Она прекрасно говорила и понимала по-итальянски, но произношение у нее было такое, как в итальянских кинокомедиях у туристок, приехавших из-за Ла-Манша. «Почему мне задают столько всяких вопросов?» — взволнованно повторяла девушка. Она была потрясена похищением деда детей, к которым ее взяли в гувернантки, к тому же она, казалось, боялась того, что «власти» могут заподозрить ее в сообщничестве с бандитами. До сих пор в Риме она видела только слащавую любезность со стороны прохожих и случайных знакомых; дружескую сердечность соотечественников при встрече с ними в баре «Паскулино» или на площади Испании; безбедное существование сначала благодаря щедрой стипендии, а затем — службе на вилле Мартеллини; приятное и возбуждающее ощущение, которое испытывает человек, оседлавший тигра, от прикосновения к его пушистой шкуре. От пронизывающих взглядов и грубых расспросов тех, кто недавно допрашивал ее (то ли в полицейском управлении, то ли дома — было неясно), она совсем растерялась. Что за дикие вопросы! С кем она была знакома раньше? С кем знакома сейчас? Не интересовался ли у нее кто-нибудь привычками старого Мартеллини? Знает ли она некоего Сальваторе Матараццо?.. Хуже всего было то, что ее ответы от страха становились все сбивчивее, а голос дрожал все сильнее — и слушали их с явным недоверием.
