— Вивиана, я верю в свою работу. Может, потому, что я лишен воображения, скучен… а может, из-за моего пуританства, раз уж об этом зашел разговор. Только теперь я начинаю видеть многое, чего за десять лет службы в органах правосудия не замечал. Будь что будет, но я не остановлюсь, даже если и рискую…
— А если дело передадут в более высокую инстанцию?
Балестрини растерялся — он понял, что в ее удивительно светлых, прекрасных глазах не найдет ответа: предположение это или предупреждение.
— Да, но я не вижу, почему вдруг, по каким причинам.
Жест Вивианы застал его врасплох. Она, не отрывая рук от лацканов его пиджака, вдруг шутливо привлекла Андреа к себе и принялась трясти.
— Андреа, отступись.
— Почему, зачем?
— У тебя ведь остается твоя работа, а это немало. Да, ты потерял Ренату… Но у тебя есть я. — Они шли по мосту Маттеотти. Балестрини снова и снова в смятении спрашивал себя, как это могло случиться. И он досадовал на себя, на свою беспомощность и тупость. Но сильнее досады было изумление. После поцелуя он увидел в ее глазах ту же нежность, которую заметил у Ренаты, когда признался ей «из желания быть предельно честным», что фактически, на деле, словом… с ним это случилось впервые. Но с Ренатой, этим нежным, любимым зверьком, все было много проще.
— Милый мой котеночек, — промяукала Вивиана, ущепнув его за щеку, и спрыгнула с парапета. Она смеялась — быть может, чтобы скрыть свое разочарование. Разочарование не из-за его неопытности, а оттого, что он остался холоден.
На площади Арджентина Балестрини наконец понял, куда так мчатся машины и полицейские джипы с угрюмыми блюстителями порядка. Улицу запрудили юнцы. Их было не так-то много — всего человек триста-четыреста. Быть может, отряд юнцов с улицы Национале, который возвращался назад, или же подкрепление, которому не удалось туда прорваться?
С десяток пешеходов стояли на тротуаре и с волнением наблюдали за событиями. Машина Балестрини слегка накренилась под тяжестью могучего бедра весьма упитанной дамы — нервно покусывая ногти, она не отрывала взгляда от лиц демонстрантов.
— Сво-бо-ду Буо-на-фор-ту-не! — гремел кортеж. Один средних лет мужчина с хозяйственной сумкой, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил, кто этот Буонафортуна.
— Хороший паренек, которого упекли в тюрьму, чтобы он не мешал хозяевам, — пробурчала могучая дама. Балестрини изумленно взглянул на нее. Судя по ее виду, над ее изголовьем в спальне должна была бы висеть фотография папы Иоанна.
