Мариани-Таццоли — генеральный прокурор, ушедший в отставку месяц назад. Очень живой, маленький человечек, любитель хороших вин, отнюдь не впавший в маразм, свойственный многим его столь же высокопоставленным коллегам. Назвать Мариани-Таццоли ходячим мертвецом — сущая глупость, если только за этим не кроется двойной смысл. И вот, пока он снова и снова думал об услышанном, его вдруг осенило.
— Черт побери! — воскликнул он, стукнув кулаком по столу. — Так вот кто упомянул о «кретине Паскуалетти»! Это не кто иной, как «лейтенант», частый собеседник бедняги Гуидо Паскуалетти, и именно его голос сам Де Дженнаро записал на две пленки, украденные потом из шкафчика.
Сплошные пленки, все более воодушевляясь, подумал Балестрини и встал со стула. Пленки Паскуалетти, пленки с телефонными разговорами Ренаты и ее любовника, пленки Де Дженнаро, частично переписанные Грэйс Демпстер на кассету. И наконец, пленка, которую Розанна Россетти хранила у себя с недоверчивым упорством истинной чочарки[50]. Наверно, именно эта пленка и стоила ей жизни.
Он пошел на кухню выпить минеральной воды, потом в нервном возбуждении вернулся в кабинет, заглянул в спальню. На миг ему снова стало не по себе. А ведь он, казалось, почти забыл о своем горе. Он представил себе: Рената спит в объятиях Джино после того, как они предавались любви. «Не болезненное ли это любопытство?» — подумал Балестрини. Интересно, как Джованнелла привыкает к новой жизни без «папы», который не был ее «настоящим папой»? Что это? Сентиментальность? Они никогда больше не увидятся, разве что случайно. Может быть, подумал он, и на смену щемящей тоске пришло удивление. Он представил себе, как Рената подходит к любовнику и, став к нему вполоборота, говорит словами дешевого комикса: «О, Джино, я никогда тебя не забывала!» А Джино восклицает: «Рената!» У дверей комнатки Джованнеллы Андреа остановился в нерешительности. Дверь была приоткрыта.
Он осторожно ее распахнул и встал на пороге, дожидаясь, пока глаза привыкнут к полутьме. Скоро темная масса на кровати зашевелилась.
— Ну что?
— Уже проснулся? — удивился Балестрини.
— Я сплю чутко, а ты поднял адский шум, — пробурчал Бауэр.
Падавший из-под абажура слабый свет — самый яркий луч словно увяз в Светлой бороде Бауэра — вырвал из тьмы его одежду, разбросанную по крохотной комнатке.
— Перестань, Андреа, бередить душу! Ты ведешь себя как персонаж Эдгара По. Но только это не огромный дом эпохи Тюдоров, полный гулкого эха, и твоя жена не умерла через пять дней после свадьбы.
