— Да-да, понимаю.
— Каков, по-твоему, будет приговор?
— Ему дадут тот срок, которого я требовал. Максимальный.
— Я тоже боюсь, что так и будет.
— Боишься? Почему?
Бауэр молча взглянул на него и неторопливо закрыл коробочку с табаком. Ему показалось, что Андреа ничего вокруг себя не замечает. Ни лица Буонафортуны, столь непохожего на искаженные ненавистью лица автономистов[48], месяц назад бесчинствовавших на улицах Милана, ни того, что улики против Буонафортуны хотя и серьезны, но не бесспорны, ведь неопровержимых доказательств, будто найденные в комнате Буонафортуны «грязные» деньги принадлежат ему, нет — скорее всего, они были подброшены. Не замечает он и атмосферы суда Линча, царящей в городе, особенно в судебном городке, который охраняют так, точно это склад боеприпасов.
— Выйдем? — предложил Бауэр.
— Да, но чуть позже. Мне надо кое-что захватить из кабинета. Зайдешь со мной?
— Хорошо, а потом пообедаем вместе, согласен?
Бауэр никогда раньше не бывал в служебном кабинете своего друга. Он представлял его себе полутемным и, конечно же, аккуратным, как сам хозяин. Между тем комнату заливали лучи солнца, и повсюду в ужасающем беспорядке валялись бумаги.
— Э, да тебе надо обратиться в бюро бытовых услуг! — воскликнул он, показывая на единственный свободный от папок стул.
Балестрини пожал плечами, с досадой скинул мантию и сел за письменный стол.
— Наводить порядок, увы, разрешается только мне, а у меня нет охоты этим заниматься.
— Знаешь, тут веет запустением и…
— Это правосудие рушится под тяжестью собственных ошибок, — пошутил Балестрини, не глядя на друга, и Бауэр уловил в его голосе фальшивую ноту. Вообще разговор следовало бы начать лишь после долгого молчания, так, словно сама эта мысль пришла ему, Бауэру, на ум невзначай. Но он боялся, что Андреа воспользуется паузой и станет расспрашивать о сплетнях в издательских и журналистских кругах и о его любовных связях.
— Как дела, старина? Хоть ты и чисто выбрит, вид у тебя измученный. Обвинительная речь утомила?
— Просто добила.
— Знаешь, никогда бы не подумал, что ты можешь быть таким жестоким, желчным и язвительным. Твоя ирония была разящей, точно рапира фехтовальщика. Тобой владела пламенная ярость, как сказал бы Гофман.
— Чудесный образ!
— Правда ведь? Человек чувствует себя куда значительнее, когда о нем говорят словами классиков. Как поживает Рената? Джованнелла?
— Рената ушла и забрала девочку.
Бауэр пристально взглянул на него, сумев скрыть свое изумление. И увидел, что Андреа жаждет выговориться, услышать совет, и смутно почувствовал, как сильно друг в этом нуждается.
