– А как же Оливье и виселица? – спросил Фламбо.
– Отчасти из рыцарских, а отчасти из политических соображений Оливье редко отягощал свой обоз военнопленными, – заметил рассказчик. – В большинстве случаев он всех отпускал на свободу. На этот раз он тоже всех отпустил.
– Всех, кроме генерала, – уточнил высокий человек.
– Всех, – сказал священник.
Фламбо нахмурил черные брови.
– Я так и не понял до конца, – признался он.
– Есть другая картина, Фламбо, – произнес Браун более загадочным тоном. – Я не могу ничего доказать, но я могу ее видеть. Вот лагерь, который снимается поутру с голых, выжженных солнцем холмов, и мундиры бразильских солдат, выстроенных в походную колонну. Вот красная рубашка и длинная черная борода Оливье, которая развевается на ветру, когда он стоит с широкополой шляпой в руке. Он прощается с великим противником, которого отпускает на свободу, – с простым, убеленным сединами английским ветераном, который благодарит его от имени своих солдат. Остатки англичан стоят сзади по строевой стойке; за ними можно видеть запасы провианта и транспортные средства для отступления. Барабаны выбивают дробь, и бразильцы приходят в движение, но англичане остаются неподвижны, как статуи. Так продолжается до тех пор, пока не стихают последние звуки, и мундиры противника исчезают в тропическом мареве. Потом они одновременно меняют позу, словно ожившие мертвецы, и обращают пятьдесят лиц к генералу – лиц, которые невозможно забыть.
Фламбо подскочил на ходу.
– О! – воскликнул он. – Но вы же не хотите сказать…
– Да, – произнес отец Браун глубоким взволнованным голосом. – Рука англичанина набросила петлю на шею Сент-Клера; подозреваю, та самая рука, которая надела обручальное кольцо на палец его дочери. Руки англичан отволокли его к позорному столбу, руки тех людей, которые обожали его и вели его от победы к победе. И это англичане – Господи, прости и помилуй нас всех! – смотрели, как он болтается под чужеземным солнцем на зеленой пальмовой виселице, и в своей ненависти молились о том, чтобы он свалился с нее прямо в ад.
Когда спутники перевалили через пригорок, перед ними вспыхнул ровный свет, пробивавшийся из-за красных занавесок в окнах английской гостиницы. Она стояла боком к дороге, словно хотела показать всю широту своего гостеприимства. Три двери были приветливо открыты, и даже оттуда, где они находились, можно было слышать гул голосов и смех людей, устраивавшихся на ночлег.
