Номах выключил рацию.
– Спасибо! – бросил комбайнеру и, соскочив на стерню, поспешил к хору.
Через несколько часов, когда на лицах поющих стала проявляться усталость, Номах вытащил из толпы бойкого и смуглого, как головешка, пацана.
– Беги в сельсовет. Пусть звонят по соседним селам, подмогу зовут.
Малец исчез.
Подкрепление подошло, когда люди начали падать от усталости.
Комбайны и машины, не справляясь с заданным темпом, перегревались и глохли. Ремонтные бригады сбивались с ног. Золотое зерно сыпалось мимо кузовов, на черную землю, и Номах чувствовал себя так, словно каждое пропавшее зернышко оставляло на нем ожог.
– «Уходил я…» – кричал он сорванным голосом хору. – «Все останется здесь…» «Ой, да за рекой…»
Люди спали по очереди, не более двух часов, ели на ходу, поспешно хлебая окрошку деревянными ложками. Потом снова вставали и продолжали петь, удерживая бурю в отдалении от полей.
– Терпим, братья-сестры. Там, на комбайнах, хлопцы тоже стараются.
Они пели «Тонкую рябину», «Ах, одна я, одна», «Небо светит», «Не надо рая»…
Хор голосов, крепкий, стройный, держал грозовую тучу ровно трое суток, пока молодой безусый комбайнер не прибежал, спотыкаясь, и не закричал:
– Закончили! Все! Последний грузовик с зерном ушел!
И пропал с этим криком где-то в ликующей толпе.
Наползли тучи, черные, тяжелые, словно сотканные из мокрой шерсти, обрушились дождем и градом на идущих домой людей. Впрочем, те едва ли расстроились, они обнимали друг друга за плечи, целовались, пили дождь, сосали ледяные горошины.
– Наша победа? – спрашивали.
– Наша! – отвечали друг другу.
Нестор увидел паренька, принесшего весть об окончании уборки. Он держал за руку кудрявую дивчину, которую Нестор назвал про себя «крапивой».
– Победа! – просипел им Номах. – Дорогие мои! Победа! Хорошие!..
Отряд Номаха, последние семьдесят семь сабель, переправлялся через Днестр и уходил в Румынию.
Качалась лодка. Била в борт ночная волна. Луна, словно рыжая кошачья голова, висела над рекой. Млели в зарослях лягушки. Ветер пробегал по реке, и черные заросли камыша, ощетинившиеся против неба пиками листьев, шумно вздыхали и качались под его напором.
Номах с окровавленным, изуродованным пулей лицом лежал на руках у Задова.
– Терпи, Нестор. Не сдавайся.
Сознание Нестора мерцало, словно фитиль лампы на ветру, то разгораясь необычайно ярко, то угасая до крохотной искры. Он глядел на удаляющийся строй камыша, на чернеющий вдали берег, деревья, огоньки далекого села.
