Испугавшись того, что сотворил, крестьянин опустил руки, оглянулся по сторонам и принялся медленно, в растерянности отирать ладони о рубаху.
– Пропусти! – растолкал спины Номах, становясь перед убийцей.
Вздрагивая, висел под потолком Шимка, стекала по ручке и громко капала в наступившей тишине кровь.
Мужик повернул глаза к Нестору и задышал вдруг сипло, с надрывом, будто придавленный камнем.
У Номаха бесился кадык.
Трясся над ними, раскрылившись в предсмертной судороге, будто ангел, Шимка. Глаза его выпучились и смотрели куда-то сквозь бревенчатые стены амбара. Со свистом вырывался воздух из пробитой четырьмя зубьями груди.
– На колени! – сказал Номах.
Мужик наклонил голову, но не двинулся с места.
– Не передо мной на колени! Перед человеком, который за твою свободу каждый день под смерть ходил и которого ты своей рукой убил только что.
Брови и лоб убийцы налились кровью, но он не пошевелился.
– На колени! – приказал, качнув стволом маузера, Номах.
Тот продолжал стоять.
Номах выстрелил ему в колено. Крестьянин коротко взвыл. Раненая нога его подкосилась, но он устоял.
Сзади послышался ропот мужиков.
– Что там?
– Хоме Номах ногу пробил.
– Да что ж это!..
– Хлопцы! Мужики!..
Шимка под потолком издал хлюпающий звук и обмяк, повиснув на вилах, словно мокрое белье на веревке.
Номах выстрелил Хоме во вторую ногу.
Тот с тонким, неожиданно бабьим стоном упал на пол.
– Ты забыл, что своим овсом, житом своим ты вот ему обязан? – наклонился и зашептал жутким шепотом в уши крестьянину Номах. – Вот ему. Который сейчас на вилах твоих висит. Это он за вас три года под смертью, как под небом, ходил. А ты его вот так, вилами, как пана какого-то? За то, что он тебя от панов избавил?
Батька стоял, оперев руки в колени и все шептал и шептал на ухо плачущему от боли мужику, а над ними висел бессильно прибитый к потолку сотник.
Ропот крестьян нарастал.
– Думай! Думай, хлебороб, кто тебе свой, а кто враг тебе! – прокричал наконец Номах и, трясясь, пошел к двери.
– Пропусти! – рявкнул, и люди, внезапно присмирев, расступилась. – Смерть тому, кто добра не помнит! – крикнул напоследок Номах серой, будто сплавленной в единый угрюмый слиток толпе. – Думайте! Все, думайте!
– А что тут думать! – раздались крики. – Белые грабили, красные грабили. Петлюра, германец… Теперь вы пришли?
– Мы не грабить пришли, освобождать! – ответил Номах.
– Наелись, батька, свободой! Тошнит! Хватит!.. Жить дайте! По-простому, без грабежа!..
