– Крепче держим, – негромко приказал.
– «Великая правда и великая тайна»… – шептал он, вглядываясь в суженный линзой луч. – Ну, «богоносец», что там у тебя? Яви.
Запахло горелым.
Ноги пленного колотили по деревянному полу, тело выгибалось колесом, изо рта рвалось мычание. Ногти связанных рук выцарапывали на досках глубокие, лохматящиеся древесными волокнами борозды.
– Не дергайся, – выговаривал Донцов. – Естествознание – жестокая наука, но это единственный способ познания мира. Сейчас мы будем пытаться понять, что там за бездна прячется в твоих глазах. Ненавижу ее. Из-за нее весь ужас и весь кошмар этого мира. Кто убил моего отца? Она, непонятная и непроницаемая бездна. Крестьянство, народ, стихия. Тоже своего рода космос. Но мы справимся с ним, с твоим космосом, вот увидишь…
Когда все было кончено, Витюшу отпустили. Он упал набок, плача и тем стократно усиливая свои муки.
– Выведите его за село и оставьте там, – распорядился Донцов, неприязненно поджимая губы. – Только прошу, подальше, подальше. Встретиться с ним снова будет уже какой-то нелепой шуткой, водевилем.
Донцов снял перчатки, хотел бросить на стол, но передумал, протянул солдату.
– Как выведешь, там же и выкинь. И новые достань. Эти… пахнут.
Он недовольно сморщился.
Солдаты вышли, волоча за собой мягкое тело Витюши.
Номах подшил валенок. Стукнул крепкой, как деревянная плашка, ладонью по подошве – сделано на совесть.
Потянулся за новым, и тут дверь в мастерской распахнулась. На пороге, глотая воздух открытым ртом и не произнося ни слова, стоял пацаненок лет семи – одноклассник его дочери.
– Дя-дя-дя…
Челюсть мальчика подпрыгивала, он стоял еле живой от волнения.
– Да говори ты! – приказал Номах, чувствуя холодный прилив тревоги.
– Дя-дяька Номах…
– Ну!
– Там дочка твоя, Маша, на колокольню забралась. На самый крест.
– Ты что несешь? – вскочил Номах.
– И стоит. Прям на кресте.
Нестор помчался к церкви.
Там уже толпилась едва не половина Гуляй-Поля.
– Пропустите! Пропустите! – прокладывал себе дорогу Нестор.
Люди узнавали его по голосу, пропускали, не оборачиваясь.
На самой вершине колокольни, на перекладине золотого, горящего в полуденных лучах креста стояла тонкая, как травинка, фигурка ребенка, его дочери.
– Маша! Мария! – закричал Номах, закрываясь от солнца рукой.
Та услышала его в гомоне толпы, обрадовалась, замахала свободной рукой.
– Папка! Папка!
Люди на площади притихли, молча глядя в небо.
– Тут так красиво!
