Номах привалился к притолоке, закрыл глаза, не зная, что ответить.
– Горилки, батька? Местная, хорошая. Ее в поле все лето выстаивают. Знаешь, чудо какое получается? Спробуй.
Они выпили. Закружило васильковым ромашковым хороводом голову Номаха. Пошел обниматься со своими братьями. Каждого поцеловал троекратно, каждого сжал в объятьях, чтобы почувствовать твердость плеч и крепость рук, и только тогда сел на лавку, качая удивленно головой и глядя распахнутыми глазами на товарищей.
– Ах вы черти. Люблю вас.
Ему наливали снова, он чокался со своими побратимами, с которыми пролил столько крови, что она на годы окрасила багровым Днепр. Он смотрел на них и не мог насмотреться.
– Братья… Живые… – повторял он.
– Батька… – отвечали те.
И, выходя покурить на крыльцо, они прикуривали от солнца и зазывно махали руками проходящим мимо, свежим, как яблоки в соку, девчатам, звали приходить вечером на гулянку. Те смеялись в ответ.
Пчелы летали вокруг них, несли полные «корзинки» пыльцы. Садились на плечи, мазали руки нектаром, путались в волосах. Номаховцы легкими осторожными движениями выпутывали их, нетерпеливо жужжащих.
Щусь, кривляясь, посадил пчелу на нос и вдруг серьезно посмотрел на батьку.
– Мир, Нестор. Видишь, какой он может быть, мир?
– Вижу, Федос.
Щусь пересадил пчелу на кончик пальца, сказал ей:
– Я хоть и бывший, а все ж командир. Не к лицу мне с тобой на носу…
Номах огляделся вокруг.
Ползли по далеким полям комбайны, собирали урожай.
– Получилось-таки, Нестор.
– Получилось. Лучше, чем думали, получилось. Как в стихах у Есенина вышло. «Инония»…
– Даже не верится.
А потом всю ночь играла гармошка, и голоса, стройные, как тополя, выводили мелодии песен.
И смеялись девчата, и обнимали их и живые, и давно погибшие номаховцы. И целовал чьи-то губы Номах, и качала его ночь, вольная и жаркая.
А потом гуляли они по степи до самого света и было им так хорошо, как только может быть, когда тебе нет еще и тридцати, пусть у тебя за плечами и тюрьма, и кровь виновных и невиновных, и много, ужасно много смертей…
– Вставай, батька, – разбудили его.
Номах открыл глаза, еще полные сонной нездешней радостью, и услышал:
– Большевики объявили тебя вне закона. Хана, батька…
