Слащев, менее всего любивший парады и чествования, ехал в красном «Руссо-Балте». Стараясь скрыть скуку, кивал праздничной публике и поднимал руку в белой, как крыло ангела, перчатке.
На колени ему упал бело-сине-красный, в цвет государственного флага, букет. Слащев незаметно ощупал его в поисках бомбы, помахал обывателям в ответ.
Солнце стояло в небе будто пылающий дом.
В подвалах контрразведки остывали трупы расстрелянных накануне пленных номаховцев.
Обочины дорог, ведущих в Сорск, украшали виселицы, на которых с синими лицами тянули к земле руки и ноги мертвые анархисты.
«И тем не менее славный день. Даже несмотря на этот дурацкий, трижды никому не нужный парад», – думал Слащев, с трудом пристраивая улыбку на умном скептическом лице.
А город меж тем наводнили нищие. Оборванцы с тощими, словно по ним прошлась петля виселицы, шеями, пыльными, как дороги, лицами, покрытые потом и лохмотьями.
…Они шли и шли в город со всех сторон. Тащили за собой заваленные отвратительным барахлом тележки, несли на костлявых плечах сшитые из дерюги сумки, кашляли, сморкались.
Нищета обычно шумна и криклива. Эти же нищеброды были молчаливы, угрюмы, сплошь покрыты отвратительными язвами и нарывами.
Не запнувшись, вклинились они в праздничную толпу и потекли, словно струпья проказы, сквозь ее кремово-розовое тело.
– Пра-а-а-апустите… – ныли они тоскливыми голосами, и обыватели брезгливо расступались.
– Господи, вонь какая! C'est impossible!..
– Еще и с тележкой… – раздавались раздраженные восклицания.
– Платье зацепил, хам!..
– Куда прешь, быдло?..
– А сумка-то какая тяжелая! Буся, у меня синяк на ножке через него будет…
– От них хуже, чем от трупов, пахнет! Да что же это такое! Кто вообще разрешил?!..
– Вот что значит городовых нет! В прежние времена их бы и близко сюда не подпустили.
А хромые, кривые, слепые, горбатые текли сквозь толпу, выставляя напоказ отвратительные струпья и язвы свои и тем распугивая горожан сильнее любых слов. Толпа шевелилась и, содрогаясь от омерзения, пропускала рассекающую ее нищету.
Когда увечные и калеки достигли первых рядов, с каждым из них случилось невероятное превращение. Они распрямили горбатые спины, открыли слепые глаза, отряхнули с рук сделанные из куриных потрохов раны и язвы. Достали из сумок своих бомбы и обрезы, раскидав гнилье и ветошь с тележек, открыли тяжелые, в масле, сияющие на солнце пулеметы.
Ровный радостный ритм парада был сломан и распорот пулеметными очередями, разрывами гранат и сумасшедшей пальбой из обрезов и револьверов.
