с интеллектуальной живостью, в очень северном
цензурном климате…) Та же страница,
что и позапрошлым летом после обеда,
и на том же древнем диване, вспучившемся
от дачной сырости… Диван переехал в начале 60-х
из коммуналки на Старом Арбате. Дачи – это было
что-то вроде домов престарелых для мебели.
Пенсионеров имперско-мещанского уюта
вытеснил в городах дешевый конструктивизм.
А потом сменилась мода – и они
потянулись обратно…
Животом этого сада была клубника:
пухлое, но крепкое, темно-алое крапчатое
блаженство. Короткое, будто зрелость между
зеленой инфантильностью и серой гнилью старости.
Несколько недель в июле – пышный развал, пляж
для тициановских красавиц, обгоревших на солнце…
выпавшая из кармана школьника колода
непристойных картинок из серии
ботанической эротики «Разросшееся цветоложе»
(термин в пособии для садоводов-любителей)…
Но вскоре – опять анабиоз, на черных торфяных
перинах, среди замерзающих луж
и каменеющего снега.
Зимой, когда сад в спячке, со спины —
через забор, со стороны рабочей слободки, —
оттуда, из полувраждебного-полууслужливого
мира «деревенских», с кем летом мы играем
в расшибалочку и поем дворовые песни, появляются
их отцы: Моргунов Муромец, Вицын Попович
и Добрыня Никулин, в непробиваемых ватниках
и с палицами-монтировками в задубевших рукавицах.
Проваливаясь под наст, как псы-рыцари
и фашистские «тигры», валят к дому. Выламывают
запястья замков, бьют очки стекол веранды – и рыщут
в пещерах заколоченного дома, топча валенками
яблоки, разложенные на полу на газетах,
и – находят: флакон одеколона и полпачки сушек,
заблаговременно оставленные в буфете
на этот случай…
Между тем
в боковых чуланчиках под крышей, в огромных
толстостенных стеклянных бутылях, величиной
с античные глиняные кувшины, мирно дозревает
вишневая наливка, терпкая и вязкая,
с культурным слоем хмельных
ягод на дне, я ими объедался
тайком от взрослых лет в 13…
Голосом сада был стук падающих яблок, под вскрики
скорых поездов, содрогание товарняков на стыках
и уханье дальней танцплощадки в ночи.
Но сердцем этого сада
были пионы – красные,
как внутренняя ткань речи.
