Солнца еще не было видно, но заря цвета
зеленого яблока – вызревала за горой Кармель.
Воздух был ясен и прохладен как метафорическая
фигура в античном трактате. Вино утра —
свет, смешанный с дымчатой водой, – вливалось
в прозрачную чашу бухты, с отбитым боком
древнего волнолома. Во времена расцвета
это был порт столицы Саронской долины,
увядшей, когда Ирод построил Кейсарию.
А сейчас мы,
в легком ознобе после бессонной ночи,
продолжаем литературный разговор, начатый
ранним вечером накануне. Водка и мясо
сменились к полуночи на кофе и сигареты,
друзья разъехались, жены уснули в саду,
одна в гамаке, другая в шезлонге…
Разговор
о родной литературе, о соратниках и соперниках,
о том, что это одно и то же, об их достижениях,
о содержательности и состязательности,
об атлетах-демагогах из следующего поколения,
о лукавых стилизаторах из предыдущего – перетек
к середине ночи, когда движение времени зависло
в черной глубине и ни оттенка синевы уже не
осталось и еще не проявилось, —
в медитацию о книгах, стихах, о сближении поэтик,
а к утру – на комические эпизоды общения
с инстанциями советской литературы
позднего застоя.
Кажется, я начинаю
любить море. Никогда не любил. Моя вода,
с детства – пруды Подмосковья. От двух-трех
заездов на Черное море осталось тяжкое чувство
духоты, толпы, погруженности в поток чужих сил
и физиологии, – как от залитой потом электрички
в июле. И море, яркое, яростное даже в покое,
другое – лишь усиливало желание вернуться
к темным ледяным омутам, где слышен
даже шорох стрекоз.
Но вот сейчас,
когда литературный разговор, то,
чем мы на самом деле жили всю жизнь,
в клубах и домашних салонах, дачными вечерами
под Солнечногорском и в Кратово, зимними ночами
на Ярославском или Каширском шоссе, – слился
с мягким хоровым рефреном светлых волн, – всё
ожило, задышало, заиграло, вернулось,
в это утро, в Леванте.
