Он отказывается принимать друзей, даже Францена, этого старого и доброжелательного советчика, или Сегерса, которого он так любит. Ни видеть, ни слышать никого не хочет. Кто может помочь ему? Он не выходит даже погулять, разве только под вечер, да и то все реже и реже. На улицах он жмется к стенам домов, прячась в их тени. Выбирает пустынные набережные и переулочки, куда мало кто отваживается заглянуть. Его пугает каждая встреча с людьми, прежде всего с торговцами картин; они, эти лицемеры, будут, конечно, дотошно выспрашивать о его новейших работах. Но он хорошо знает, что за его спиной они пожимают плечами, а живописцы, собравшись в кабачке Аарта ван дер Неера, ругают его последние картины.
Дома, за обеденным столом, он прикидывается хладнокровным и уверенным в себе-; чтобы спокойно, как подобает, прочитать главу из священного писания и молитву. Потом, вернувшись в гулкую тишину своей мастерской, он с горечью признается себе, что все это — ханжество перед лицом всевышнего; и он избегает вопросительного взгляда темных детских глаз Титуса.
За окнами веет горячий летний ветер. Он приносит с собой в город запахи сена и соленой морской воды. В унылых городских садах цветут подсолнухи и доживают свой короткий век чахлые цветы шиповника. Грозовые свинцово-синие тучи нависают по ночам над городом. Рембрандт лежит без сна, вглядываясь в зловещий полумрак, изредка прорезаемый вспышками молний; он вздыхает и ворочается в постели и лишь под утро забывается недолгим тревожным сном.
Иногда в нем оживают воспоминания…
Амстердам. Много лет назад. Тот же дом.
Только рядом с ним Саския, юная и сияющая. Бурные и нежные любовные ночи, дни, озаренные пьяной радостью творчества. Он пишет с каким-то самозабвением, без устали гравирует; любовь Саскии, безоблачное счастье их молодого супружества рождают в нем чувство всемогущества. В ту пору он был еще знаменит, его чествовали, им восхищались. Он был в моде, заказы так и сыпались со всех сторон. Но всегда, среди любой работы, его тянуло писать одну только Саскию; пусть купцы и доктора дожидаются заказанных ими больших групповых портретов или сцен на библейские темы, — его любовь прежде всего! Порой, когда Саския хлопотала по хозяйству, он тихонько подкрадывался к полуоткрытой двери и восхищенным взором наблюдал за ней, а затем быстро и безошибочно запечатлевал ее образ на первом попавшемся под руку клочке бумаги, на серебряной или медной пластинке; ему доставляло огромное удовольствие показывать потом Саскии, как и где он ее застиг. Ее удивление и ее радость приводили его в восторг. Однако больше всего он любил заставать Саскию врасплох в ее тихой комнатке; он подхватывал ее на руки, и она, шаловливо сопротивляясь и смеясь от неожиданности, крепко прижималась к его груди. Он нес ее в залитую солнцем мастерскую и усаживал рядом с собой в самый сноп солнечного света, в котором плясали золотые пылинки. Оставшись с ней наедине, он жадными пальцами ощупывал ее фигуру, расстегивал платье и смотрел на Саскию таким дерзким взглядом, что она смущалась и краснела, но все же отвечала ему улыбкой.
