Он порывисто и жарко целовал ее, любуясь ее гладкой, отливавшей жемчужным блеском кожей там, где ее не скрывала одежда, потом торопливо приносил ворох блестящих шелков — парчу, атлас, шуршащий зефир золотистых, темно-синих, изумрудных и пурпурных тонов. Искусной рукой он проворно драпировал ее в эти шелка, и она представала перед ним какая-то совсем новая, в фантастическом великолепии, с терпеливой и ласковой улыбкой на губах.
Рембрандт гордо и радостно смеялся. И все же ему всегда казалось, что наряд ее еще недостаточно роскошен! Он отступал шага на два назад и пытливо всматривался в нее; затем открывал тяжелые дверцы резного шкафа, тщательно и придирчиво выбирал из ларца драгоценности, поглотившие значительную часть приданого Саскии, — но ведь все эти сокровища предназначались только для нее! Он отбирал сверкающие каменья, чтобы украсить ее; иногда это были рубины — застывшие крупные капли темно-красного, густого вина, или же молочно-белые опалы с перламутровым отливом; а иной раз он извлекал из ларца тяжелые золотистые топазы или блестящие кораллы с гранями самой разнообразной формы; он перебирал тяжелые кованые золотые цепи и не раз царапал пальцы об острия серебряных булавок.
Украсив ее белую круглую шею ожерельями, он обвивал широкой цепью золотые душистые волосы Саскии, так что ее головка, еще более прелестная, чем всегда, начинала клониться под тяжестью сверкающего груза. Тогда он подносил ей зеркало, и оба они, молодые и шаловливые; дружно смеялись над чудесными превращениями, которые он придумывал для нее.
И вот она перед ним, его юная цветущая подруга, — всякий раз в миом, роскошном наряде; и всякий раз он торопливыми штрихами набрасывал рисунок, дрожа от нетерпения запечатлеть поскорее игру красок.
Так проходили первые месяцы их любви.
Теперь их очарование терзает Рембрандта, и порой он даже сомневается, действительно ли это он, тот влюбленный, с бокалом искристого вина в поднятой руке там, на картине, рядом с Саскией.
Но, вероятно, так оно и было. Он решительно все помнит. Он помнит также, что не похожий на действительность пьянящий сон длился всего несколько месяцев. Потом пошли дети. Рембрандт помнит эти маленькие, слабые создания на руках у Саскии. Они умирали один за другим, — едва успев получить имя; и с каждым из них таяли запасы — жизненных сил у любимой. Единственный ребенок, оставшийся в живых, маленький темноглазый Титус, стоил Саскии жизни. Всего один год лелеяла и пестовала она его, и как же счастлива она была! Целый год она изо всех сил боролась, стараясь отдалить свой конец; она не хотела оставлять сиротой беспомощное существо, не хотела ввергнуть в отчаяние отца ребенка. Но с каждым днем она угасала, страдала все сильнее и навеки уснула на роскошном широком ложе, на котором с тех пор никто уже не спал; она навсегда покинула Рембрандта, и он сам вынес ее из дому.
