Вовка прилег на свое место, а я сидел и думал.
«Может, и правда Галке записку оставить. А как ее оставишь? Вдруг кто-то перехватит: ей неудобно и мне нехорошо. Завтра она узнает: „Мы ушли на фронт!“ Может, заплачет. Может, наоборот, патриотическую речь произнесет? Подглядеть бы за ней! Любит она меня или не любит? Не любит», — решил я, потому что в ушах у меня зазвучали ее насмешливые слова: «Дон-Кихот ты краснопресненский».
Я лег рядом с Вовкой и стал смотреть на серое оконце вагона. Я молил бога, чтобы поскорее наступила темнота. Как только я начинал думать, что скоро, очень скоро стемнеет, и я выйду из вагона, и поезд уйдет, и начнется неведомая, новая жизнь, сердце мое замирало от счастья.
Прошло еще часа два. В окошке наконец-то погас дневной свет. Женька зажег лампу. Теперь окошко казалось завешенным куском черного бархата. Ребята стали укладываться. Стихла жизнь в вагоне. Из углов послышался храп. Только мы с Вовкой лежали с открытыми глазами, только мы с Вовкой чутко слушали каждый удар колес и ждали, когда же паровоз сбросит скорость и даст сигнал перед станцией. Мой «сидор» был увязан. Я нащупывал рукой записку.
Ох, время! Какое оно длинное, когда чего-то ждешь. Оно просто бесконечное! Но вот поезд сбавляет скорость. Я поднялся со своего места, погасил керосиновую лампу и прикрепил к ней записку. Ребята проснутся утром — сразу увидят.
— Подай мешки, — тихо сказал я Вовке.
Приближалась «наша» станция. Хоть мы и не знали, как она называется, но она была наша. И хорошо, что ребята только улеглись. Не встанут они, не побегут за углем и кипятком.
Вовка молча стоит у двери. В полутьме я не вижу его глаз. Может, ему страшно уходить из этого теплого вагона в неизвестную тьму ночи. Может, он хочет залезть обратно на свое место, положить под голову мешок и спать…
Мы налегли на дверь и приоткрыли ее, чтобы можно было вылезти.
Прощайте, ребята! Как говорят, не поминайте лихом! Мы фашистов пойдем бить…
Звякнули железные сцепы вагонов. Я прыгнул на землю, Вовка бросил мешки. Мы быстро подлезли под вагон, перебрались на другую сторону эшелона и побежали. Холод ноябрьской ночи лез под пальто. Пробежав метров двести, мы свернули к пожарному сараю и затаились у ящика с песком.
— Сейчас нас будут искать, — сказал я.
— Никто и не заметил, что мы ушли, — ответил Вовка. — Записку увидят утром. Конечно, если поезд будет стоять полночи — дело хуже.
Мы прижались спиной к спине и так сидели, стараясь не поддаваться холоду и страху перед неизвестностью. Мы сидели долго, потеряв счет времени. И наконец услышали знакомый гудок и стук колес удаляющегося поезда.
