Я больше не могла встретить другого, которого полюблю так, как нужно. И изменить что-то я не могла. Внутри меня уже жил будущий человек, и я испытывала странное, незнакомое мне прежде чувство, что этот человек теперь — моя жизнь и ее суть и цель. Мама была не против аборта, она понимала, что мне не до детей. Против была я.
Поэтому я плакала о себе, той, какой я больше никогда не стану. О дурацкой беременности, о милом мальчике Стасе, влюбленном в меня по уши. О том, что я никогда и никому не отдам еще не родившегося ребенка, который решил мою судьбу насовсем.
А мне налили валерьянку, и я стала женой. Теперь меня звали Оксана Белых.
По-настоящему я была рада переезду. Дома оставалась мама (и я видела, как она устала от заботы обо мне, хоть и сама себе в этом не признается) и седой, сломленный отец, вечно глядящий на маму с затравленной робостью. Я перестала понимать, как он мог раньше взять и уйти из дома. Я мешала дома.
В новой квартире я почувствовала себя свободной, как когда-то в детстве. Стас был правильным мужем, он делал все, что должен был делать, я прекрасно понимала, что не справилась бы без него. И, в конце концов, стала воспринимать его как неотъемлемую и приятную часть быта. Сама я была занята ребенком.
Она родилась третьего мая. Я помню, как мне дали живой, кричащий куль, мою дочь Тамару. А перед этим, как мне сказали, я уснула от усталости.
И только тогда я поняла, зачем мне нужны были брак, семья, переезд — чтобы я могла спокойно родить Тамарочку и растить ее. В тот день, лежа в палате рядом с двумя крепкими молодыми бабами (у каждой — второй), я по-настоящему полюбила мужа, от благодарности за Тамарочку, за новую жизнь, за…
Светило замечательное солнце.
…Глядя через пятнадцать лет на стройную девочку в закрывающих полголовы наушниках, затянутую в джинсу, я уже не находила в себе ни частички того священного восторга. И нежность, которой было так много, спряталась подальше. Она не исчезла, но жила глубоко внутри, а снаружи были дела и еще раз дела. Через двадцать пять лет я об этом уже вообще не думала.
Конечно, много чего случилось и раньше.
Например, я пережила внезапный карьерный взлет и такое же внезапное падение. Правда, падение было полностью моим выбором. Сначала мне предложили возглавить отдел. Инженером я была хорошим, руководителем оказалась приличным. Правда, меня ненавидели сотрудницы, и Маша даже недвусмысленно намекала на мою (несуществующую) связь с Константином Игоревичем, директором проектного института, где я работала. На самом деле мне дали должность после того, как выгнали скандальную Люду. Люда раньше уже получила разнос за разоблаченные отлучки с работы. Я сама ее один раз прикрывала, по совету старшей сотрудницы, наученной андроповской эпохой, убедив Константина Игоревича, что «вот же ее пальто висит, она на минутку отошла», в то время как Люда в моем пальто бегала занимать очередь за курицей. И когда я видела, что директор проходит мимо, я на свой страх и риск кричала в проход: «Люсь, ватмана принеси!» Ни меня, ни Люду не разоблачили. Людины побеги открылись потом, не знаю, как. И о моем участии в одном из них никто не узнал. Зато узнали, что Люда в день рождения принесла на работу спиртное и собирается тайно проставляться. Не знаю, где она там собралась, потому что весь наш отдел увидел ее бутылку впервые. А Люда на собрании закатила драму со слезами, мол, это же праздник, что вы, не люди. Дура, она могла бы и понять, что объяснять директору все, что угодно, абсолютно бесполезно. Можно подумать, он бы действительно мог проникнуться пониманием. Его головой думал сухой закон. Родись Люда на полгода позже, и никаких проблем с сухим законом у нее бы уже не было. Так что своим повышением я обязана дате рождения Людмилы Костровец. Так вот, Люду выгнали, а я как-то случайно начала тянуть за двоих, и, в конце концов, получила заслуженную награду.
