Дела у нас пошли на лад, Стас заканчивал аспирантуру и преподавал матанализ, Томочка научилась ходить.
Отдел под моим руководством расцвел, хотя, повторюсь, меня терпеть не могли. И я их, конечно, понимаю. Многие работали по пять-шесть лет, кто-то дольше, а я была лучшим специалистом среди них, только и всего.
Так продолжалось почти два года. Потом Томочка заболела.
Больше всего я боялась, что она заболела из-за Чернобыля. Когда в Чернобыле был взрыв, я была уже на втором месяце, правда, по словам мужа, нам ничего не угрожало, слишком далеко мы находились. Но это все я сразу же забыла, как только Томочка начала болеть. Мне почему-то казалось, что из-за радиации у нее начнется рак мозга. А это было повышенное внутричерепное, и у нее болела головка. Нам выписали таблетки, они сразу не помогли, и я стала плакать от страха, не могла остановиться. Стас, стоявший на кухне рядом, налил воды в миску из-под рыбы и выплеснул на меня.
— Ты что, с ума сошел? — спросила я. Стас обычно сдувал с меня пылинки.
— Ты хочешь, чтобы Тома видела, как все плохо?
Он покачал Томочку на руках, но она хотела ко мне. Я переоделась и взяла ее, и дочке сразу же стало лучше.
На следующий день я уволилась с работы. Моей дочери становилось лучше, когда я держала ее на руках.
И мы начали вместе выхаживать нашу Тому. Наверное, я совершенно не знала своего мужа, потому что долго ждала, когда он наконец-то упрекнет меня в том, что я вот так, в один день, бросила прекрасную работу. Я даже знала, что он мне скажет. «Ты не можешь вот так уволиться, просто чтобы быть весь день с Томой. Ей становится лучше от таблеток, а не от того, что ты держишь ее на коленках». «Ты получаешь деньги, на которые мы покупаем ей лекарства, но ты хочешь бросить все и лечить ее силой мысли». Я его совсем не знала. Стас мне слова ни сказал. Вместо этого он пошел в наш институт к научникам, откуда вернулся с известием о том, что он нашел вторую работу.
Я просидела с дочкой четыре месяца. Потом Томочка поправилась окончательно, Стас оставил преподавание и ушел в НИИ, я устроилась в маленькое проектное бюро, и жизнь наша пошла обыкновенно и спокойно.
В девяносто первом году мне было тридцать, дочке пять, мужу тридцать два, и жизнь вдруг, в один светлый сентябрьский день, показалась нам ужасно интересной. Наша страна доживала последние месяцы, и, хотя мы не знали этого точно, каждый из нас чувствовал неотвратимые перемены. Тома выразила это попыткой самостоятельно постричься (шуму было, когда я застукала ее с ножницами в руках) и решительно высказанным желанием превратиться в мальчика и пойти на войну. Стас, в полной уверенности, что наша пятилетняя дочь тронулась умом, собрался уже вести ее к врачу, но его отговорила моя мама.
