— Спасибо, милый, — сказал она, — спасибо, что ты был.
Проталин вытаращился, отпрянул (что она несет? И не по роли!), но вдруг ощутил такую страшную слабость и такую нестерпимую, раскромсанную боль в голове, что его мотнуло на партнершу, и только Лидочкино плечо удержало его от падения. Страх и изумление, окатившие Проталина, заслонили боль и слабость, отодвинули их на задний план. Он дико огляделся, с трудом удерживая крик. Что это они со мной сделали? Что за шутки, что за самодеятельность, что за импровизация без предупреждения? Спятили они? Я спятил?
«Мотор!» — режиссерский вопль и удар хлопушки, как удар по голове, по разбитой кости.
Голова Проталина упала на грудь. Скрипнув зубами в страхе и ярости, он вскинул ее снова, бешено рванул за спиной веревки. Сколько раз приходилось изображать ему подобное в подобных сценах! Подобное? В подобных? Я вот им устрою третий дубль, сволочам! Я им покажу импровизации! Я им морды поразбиваю!
— Сдурели? — заорал Проталин киношникам. — Разве ж так можно?
— Можно? — вопросом повторил его вопрос чей-то голос. — К сожалению, нужно… К величайшему моему сожалению, гражданин ревкомовец…
Смолкший Проталин, покачиваясь от слабости и боли, во все глаза уставился на Левку Ландовского. И этот импровизирует? Что?! Да Левка ли это? Да это и не Левка!
Подпоручик в мятой фуражке и выгоревшем френче, с рукою на перевязи (почему?), стоял чуть сбоку и впереди своего полувзвода. Стоял, как и в предыдущем дубле (но рука!), и курил.
И был он не тем подпоручиком. И солдаты, отряженные для расстрела, были не теми.
И лица не те, и винтовки не те! Не из кино!
Он вдруг подумал, что не видит ни стрелы, ни тележек, ни тентов, ни автобусов киногруппы, ни самих киношников. Но Проталин только на миг отвлекся на это и вновь уставился на подпоручика, на шеренгу солдат, потому что с захолодевшим сердцем вдруг понял, что сейчас его убьют. Вот сейчас. Его! Не ревкомовца, как его… а его, Юрия Проталина, сорок восьмого года рождения. Мама, школа, Леночка Федорова, река Ока (он тонул), его — в тайге с геологами, и мама умерла, его — ВГИК, первая роль, первая жена, и вторая жена, и детей нет, нет детей, нет детей… Его, Юрия Проталина, его-Юру, его-Юрасика (мама), его, а не этого, как его… «Вот оно — вот оно…» грохотало сердце, и почти безбольно кровь ударяла толчками в рану на голове, и горячо и шекочуще текло от повязки по скуле, за ворот.
Проталин молчал. Он почему-то молчал, не заорал, не орал от своей чудовищной и верной догадки. Почему-то молчал киноартист послевоенного года рождения, которому сейчас вот предстояло принять смерть от призраков, от нелюдей, от материализовавшихся фантомов, от киноштампа с названием «белогвардейцы 20-го года». Как, почему, каким образом могло произойти это — он не понимал и не пытался понять. Он понимал и знал только одно — это есть. Проталин молчал, глядя на своих убийц, ожидая неминуемой смерти, боясь чем-нибудь нарушить течение ожидания, боясь отвлечься от чего-то важного, наиважнейшего (чего?), приближение которого он ощущал, как ощущал прежде преддверие команды: «Мотор!»
