Артемьев быстро зашагал вперед. Через некоторое время он почувствовал непреодолимое желание отдохнуть и присел на торчащую из-подо льда коряжину. Его охватило блаженное чувство успокоения. Стало как-то тепло, и веки его непроизвольно стали слипаться. Вдруг острая, как игла, мысль пронзила сознание: «Ведь я замерзаю!» Он сразу вскочил на ноги и почувствовал, насколько продрог. Тело буквально сводило судорогой от холода. Боязнь замерзнуть влила в него новые силы. Он обрел, как говорится, второе дыхание и вскоре, быстро шагая вперед, восстановил в организме утраченное тепловое равновесие.
Вдруг он наткнулся на сидящего без сил Лося, через некоторое время — на лежащего Перебитюка. Ему удалось уговорить их идти дальше, хотя оба жаловались, что не чувствуют ног и настолько устали, что не в состоянии двигаться. Барак оказался почти рядом. Каюры с неохотой вышли искать оленей, которые паслись где-то в стороне. Пока искали и ловили оленей, пока запрягали нарты, время шло, и его ход был роковым для Саши Кунарева.
На другой день скорбный кортеж отправился в Усть-Среднекан. И Лося, и Перебитюка пришлось отправлять обратно чуть ли не силком. Оба были психически настолько травмированы, что одна мысль о том, что опять придется очутиться на шестидесятиградусном морозе, приводила их в неописуемый ужас. Они сознавали, что оставаться в бараке — значит наверняка заполучить гангрену, но в то же время не могли заставить себя согласиться на отъезд.
Кое-как удалось уговорить их. Укутав обоих, как детей, и привязав к нартам, мы простились с ними.
Сашу Кунарева похоронили на устье Среднекана. Перебитюку ампутировали большой палец правой ноги. Лось отделался длительным лечением. А зимовье, около которого произошло это трагическое происшествие, стало известно под названием «Кунаревское зимовье».
Через несколько дней после похорон Саши Кунарева на половине пути между Усть-Среднеканом и зимовьем была поставлена большая палатка с печкой, в которой проходившие или проезжавшие путники могли остановиться, передохнуть и обогреться.
В конце января 1933 года я вернулся в Усть-Среднекан и взялся за составление отчета по полевой партии прошлого года. Надо было торопиться. Приближалась весна, мы полностью отработали свой договорный срок и мечтали о предстоящем отпуске.
Однако руководство Дальстроя не хотело расставаться с нами, хотя за истекший год приехало много новых геологов. Мы считались старыми, «обстрелянными» колымчанами. И вот однажды заместитель Берзина А. Н. Пемов, возглавлявший находившееся на Среднекане управление по добыче полезных ископаемых, пригласил нас на товарищеский ужин. Со свойственным ему умением подойти к людям он обратился к нам от имени руководства Дальстроя с просьбой еще одно лето поработать в поле. Это было сделано в такой тактичной форме, без всяких следов административного нажима, что почти все мы согласились остаться до осени, несмотря на безумное желание провести лето на «материке», среди родных и близких. Только несколько человек, которые, как они выразились, «были сыты Колымой по горло», решительно отказались. Они уехали и больше на Колыму не вернулись.
