Любава, ясное дело, молчит. Молчу и я. Потому что безобразий никаких, а в гитару играть не запрещается. Потом он другую песню запел. Про несчастливую любовь. Громче и громче. Ну, думаю, рви струны свои хоть на тыщу кусков — бесполезно.
Верно и до него дошло, что пустой его номер. Положил он балалайку на лавочку, а сам под дверь: «Любовь-Ванна! Зря вы молчите. Я сердцем чувствую ваше присутствие! Не будьте жестокой. Отворите хоть на минутку, чтобы я мог вручить вам…» Стой, как он говорил? Ага: «…вручить вам «брезенты»: шелк на кофточку и горжет из голубого песца…»
И вдруг как ударит кожаным своим ботиночком в двери: «Открой, Любка, чего ломаешься? Тут тебе не Испания, а Колыма! Руки-ноги я отморозил с этим треньканьем!» А она ему: «Шары ты отморозил и совесть потерял! Вот я тебе открою!»
Видно, мочи у нее не стало терпеть его нахальство. Да и в случае чего знает, что я же рядом, в землянке.
Ну, а он, как услышал ее голос, так совсем на двери повис: «Любовь-Ванна! Давайте обсудим ваше положение. Разве вам пара этот тракторист чумазый? Кто он против вас?»
Тут она и выскочила из сарая. Злющая, растрепанная, тряпка в руках: «Что ты сказал? Повтори!»
Я уж хотел вступиться, да гляжу, кто-то идет от поселка.
Тут Пинчук перешел на шепот:
— До сих пор не знаю, случайно ли он или «поддули». Подозреваю одного человека… Только ошибся тот человек, если считал, что у Симоновых шум будет.
Любава тоже издали мужа заметила и спокойно так Леньке говорит: «Вон Симонов идет. Ему и скажешь — пара он мне или нет».
Правду сказать, прораб от этих слов не струсил. Подскакивать стал, как петух: «И скажу! И спрошу! Чего он тебя охраняет? Вроде дневального при тебе?» Схватил свою музыку, рванул так, что струны загудели дурным басом:
Плевать, что у красотки
Дневальный у крыльца!
Никто не загородит
Дороги молодца!
А Роман подошел и слушает.
То ли зорька отсвечивала, то ли Лисий Нос и взаправду стал, как брусника красный. Потом сошлись они грудка к грудке и, если и сказали какие слова друг другу, то я не слыхал, врать не стану. Только смотрю — прораб ушел не спеша. Гитару потом радист чинил. А бант шотландский у меня до сих пор хранится.
Пинчук с неожиданным проворством спустился в землянку и вынес помятую ленту. Николай потрогал шуршащий, холодный шелк, а старик продолжал:
— Подошел я к Лисьему Носу. Вижу, человек не в себе. Говорю ему так спокойненько, будто мы давно балакаем: «Вот, брат танкист, с такой красивой бабой и в тайге передовая позиция…»
