Маринин всем корпусом повернулся к часовому.
- Сукин сын! Я тебя!..
Где-то недалеко послышался гудок паровоза.
- Умоляю вас, - зашептал начальник станции. - Это они.
- Господа! - закричал Маринин, бросаясь в глубь зала. - Большевики…
Истерически вскрикнула какая-то девица, повскакивали, опрокидывая столы и стулья, офицеры, зазвенели бутылки и посуда.
- Без паники, господа. Большевики захватили поезд с золотом и едут прямо сюда. А мы их сейчас… за мной, господа, ура!
…Лавров вел поезд на предельной скорости. Лишь у самой станции он замедлил ход и, воспользовавшись открытым семафором, подал состав на первый путь. Поезд еще не остановился, когда Лавров увидел группу подбегавших людей. Впереди бежал штабс-капитан без фуражки, с револьвером в руках. Лавров повернулся к своему помощнику. Андрей понял и схватил лопату. Паровоз рванулся и, обдавая паром орущих, размахивающих руками и стреляющих людей, промчался мимо. Шальная пуля ударила в окно последнего вагона, и осколки стекла посыпались на перрон. Больше Маринин ничего не видел.
- Стрелку! - отчаянно закричал он.
Но было уже поздно - поезд вырвался за пределы станции.
Полковник Птицын запер дверь, чтобы наедине, без помех поразмыслить над картой. Воспитанник генерального штаба, признанный в кругу сослуживцев стратег и теоретик, он считал себя обязанным анализировать военные действия, отдельные операции и приказы высшего командования. Правда, о своих выводах он никому не говорил, тем более что в последнее время анализ операций доставлял ему все меньше и меньше удовольствия. Часто сообщения с фронта были настолько неутешительны, а распоряжения командования так беспомощны, что Птицын в отчаянии швырял карандаш и убирал глубоко в ящик стола исчерченную разноцветными стрелками карту. И все-таки совсем отказаться от своей привычки он не мог. Ежедневно, получив телеграммы, он пробегал глазами сводки и сообщения, хватал карандаш, быстрыми и точными движениями наносил несколько стрелок на карте. Впившись в нее лихорадочно блестевшими глазами, до хруста сжимая зубами мундштук изящной брюэровской трубки, он шептал в упоении:
- Бездарности. Вот, вот что здесь надо делать. Так, так - и фронт прорван! Виктория! Подобный случай описан у Клаузевица.
Потом Птицын бессильно откидывался на спинку кресла, наливал в рюмку ликер и тянул его, брезгливо косясь на телеграмму. Выпив две-три рюмки, он снова хватал карандаш, циркуль, и изломанная тень его снова металась над исчерченной стрелками и кружками картой.
