— Спокойно, не горячись.— Калле встревоженно огляделся.— Я ничего не утверждаю и вовсе не верю, что ты убийца. Но нью–йоркская полиция верит. И положение у тебя чертовски скверное. Конечно, я очень хорошо тебя знаю, потому и рассказываю все это — чтобы ты, пока не поздно, мог подготовиться, продумать ситуацию. И чтобы соблюдал осторожность. Потому что гости у тебя еще будут, и не раз. Не считая Греты Бергман и мнимого полицейского. Сторонники генерала и мафия ищут деньги, и, по всей видимости, им известно, где ты находишься.
Я сидел молча, помешивая ложечкой кофе, теперь уже спокойнее. Отпил глоток — до отвращения приторный.
— Должностное нарушение — это еще мягко сказано,— продолжал Калле Асплунд, снова взяв в руки трубку.— Узнай кто–нибудь о нашем разговоре, я мигом окажусь за решеткой. «Шеф комиссии по расследованию убийств предупреждает матерого преступника!» Хорош заголовочек!
— Ну а кубок? Разве он не доказывает, что мы встречались не ради контрабанды золота, а по иным причинам?
— Какой кубок?
— О котором я рассказывал. Стеклянный кубок, купленный на блошином рынке. Хотя...— Я осекся.
— Хотя что?
Я ответил не сразу. Н-да, совсем наоборот, кубок еще ухудшит мое положение. Потому что я вдруг понял, что никакой это был не случай. Она и здесь использовала меня в своих интересах.
— Она купила его на блошином рынке за сотню долларов, а он, оказывается, принадлежал Нерону. Я захватил его в Стокгольм. Как она просила.
— Какому, черт побери, Нерону?
— Императору,—устало сказал я.—Цезарю Нерону.
Калле Асплунд помолчал, а потом расхохотался и смеялся долго, от всего сердца.
— Как бы там ни было, чувства юмора ты не потерял. Цезарь Нерон! И ты думаешь, я поверю? А тем более нью–йоркская полиция. Они, поди, слыхом не слыхали про каких–то там римских императоров. Да еще на блошином рынке, за сто долларов.
— Что правда, то правда. Я ведь показал его старому приятелю, знатоку античного стекла, который работает в Национальном музее. Он–то и рассказал мне о Нероне. Не то чтобы кубок принадлежал самому Нерону, но изготовлен он в его эпоху и уже тогда был вещью дорогой и изысканной, так что купить его мог только по–настоящему богатый человек.
— В таком случае стоит он, надо полагать, несколько больше ста долларов.
Я кивнул.
— Свыше четырех миллионов крон. По самым скромным оценкам.
Вторая половина дня оказалась ничуть не лучше. Быстро стемнело, каменные стены — толстые, возведенные еще в XVII веке,— сочились промозглым холодом, в магазине было зябко и неуютно, вдобавок вместо уведомления о налоговых излишках пришла запоздалая и неутешительная бумага о недоимке. Даже дама в норковом манто, оставившая у меня полотно Хиллестрёма, поскольку ее муж считал его слишком мрачным и унылым, — даже она не скрасила мне тягостные вечерние часы. Впрочем, все будничные неурядицы бледнели на фоне обеда с Калле Асплундом и того, что он мне рассказал.
