Я достал из шкафа стеклянный кофейник, черную бакелитовую воронку и белый волокнистый фильтр.
Размер, как всегда, не тот. Бумажный кулечек оказался маловат, хочешь засыпать кофе — держи пальцами. Но вот семь чайных ложек душистого, мелко смолотого кофе наполнили фильтр. Теперь плеснем туда кипятку и будем по мере надобности подливать; вода просачивалась сквозь слой кофе, забирая у него вкус и аромат,— наконец все готово: я налил себе полную чашку, май–сенскую чашку, украшенную синим рисунком, а остатки отправил в термос. Он хорошо держит тепло, и сваренный утром кофе вполне можно допить после обеда. Хоть и не такой горячий, но приемлемый. Из синей, красными сердечками, жестянки я достал кусочек золотистого кокосового пирога — тоже слабость, конечно, но ведь если не куришь, позволительно согрешить в чем–то другом. Поскольку сумма недостатков, как говорят, всегда одинакова.
Я ел пирог, пил кофе. Сидел за кухонным столом, покрытым красной клетчатой клеенкой, глядел в окно, во двор. Там царили сумерки, хотя был уже одиннадцатый час, но слабый декабрьский свет не добирался до дна дворового колодца. Большой каштан, пожалуй, видел больше света, чем я,— вон как высоко вытянул он ветви к небу.
Помешивая в чашке серебряной ложечкой, я подлил себе кофе. Пленка с рождественскими песнями; стеклянный кубок времен императора Нерона. Двое убитых. Женщина и мужчина. Есть ли тут какая–то связь, какой–то — пусть минимальный — общий знаменатель?
Я вытащил пленку, вставил кассету в портативный магнитофон на кухонной скамейке, отрегулировал громкость и стал внимательно слушать.
Снова ожил ее низкий звучный голос, наполнил мою маленькую кухню. Песни сменяли одна другую, временами перемежаясь музыкой с грампластинки. И все это были песни и мелодии, относящиеся к Рождеству, американскому Рождеству. Они несли человеку радость, любовь, мирное согласие. Ни намека на запрятанные сокровища или контрабандные наркотики, на убийства или иные преступления. Мир небесный и ангельские хоры — такова была сквозная тема, к которой присоединялись более светские мотивы вроде рождественской индейки и Санта–Клауса в запряженных оленями санях.
Тогда я сосредоточился на том, что Астрид говорила в перерывах между песнями. На ее воспоминаниях о студенческих годах, о преподавателях и друзьях по «Маунт Холиоук». Все нормально, все естественно. По крайней мере, никаких зашифрованных посланий и темных секретов не обнаруживается. Правда, один фрагмент заставил меня призадуматься. Речь там шла не об американском колледже, где обе девушки были соседями по комнате, а о Женеве. Однажды на Пасху они, видимо, ездили в Швейцарию кататься на лыжах, и Астр ид рассказывала о мелких происшествиях, случившихся в Женеве. О гостинице, где они ночевали перед вылетом в Нью–Йорк, о какой–то даме из номера за стенкой, которая нажаловалась администратору, что они слишком громко включали радио, и слишком поздно вернулись, и слишком рано принимали душ, и бог знает что еще. О банке, который не акцептовал дорожные чеки Астрид, потому что она подписала их не там, где надо, о том, как они чуть не опоздали на самолет, когда Астрид умудрилась забыть паспорт в гостинице.
