Но 29 ноября, через десять дней после смерти Франко, чей уход из жизни, говорят, бесчеловечно затянули тридцать врачей, как будто нельзя было просто дать ему умереть, я снова попал в больницу, но на сей раз уже в другую палату, ту, где я семь лет тому назад пролежал полтора месяца, читая «Всемирную историю» (издательства Фишер) Пруста и принимая посетителей, которые впоследствии обиделись на меня за то, что я в очередной раз выкарабкался. Кардиограмма была получше, чем в октябре, но результатами другого обследования, не связанного с сердцем, врач остался недоволен. И категорически потребовал провести курс инъекций инсулина, а ведь я почти шесть лет обходился без уколов. Я отказался – я не хотел и слышать о рецидиве болезни. От одолевшей меня усталости и от досады на эту усталость я позабыл, что надо взять с собой в больницу блокнот и фломастеры, настроение было не творческое, для чтения я захватил из дому кое-какие книги по философии и другим наукам – в основном как средство от бессонницы. Но загнанный в угол на больничной шахматной доске, поссорившись с врачом, которого ничто не могло вывести из равновесия, я занял оборонительную позицию и против врача, знавшего, что в больницу так или иначе я вернусь, и против сестер, тоже знавших, что так оно и будет, да и против больничного режима, бессмысленного, как я все еще думал, и решил самостоятельно поправить свое здоровье, вернуться к состоянию, в каком я был летом; назначил себе голодную диету, ограниченную 500 килокалориями в день, а также изнурительные прогулки. Сказано – сделано, в половине двенадцатого, после «символического» обеда, я вышел из больницы и во всю прыть припустил в город, и так каждый день, нимало не подозревая, какие приключения меня подстерегают, хотя и должен был их предвидеть; но я же думал, что знаю город. А тут я не узнавал его, он казался совершенно чужим: в городе появилось невероятно много каких-то подвалов, подземелий, туннелей. Всюду выросли города-спутники, громоздились многоэтажные дома, торговые центры, даже там, где мы прожили последние годы, – в предместье, откуда было рукой подать до лугов, полей и чуть дальше начинались ельники, а еще подальше – горы. Теперь же все было застроено, забетонировано, я не ориентировался, да еще автотрасса разрезала пополам этот новоявленный пригородный Вавилон. И совсем уж нереально преобразился старый центр, став более шикарным и оттого призрачно-жутким. Каждый раз в начале прогулки я шел к университету. Маленькая площадь перед ним расширилась, превратившись в просторный подстриженный газон. В мое время тут росли старые деревья и была небольшая терраса, за ней обрыв, а внизу ржавый хаос – вокзал. Теперь прямо на вокзал можно спуститься в лифте, а сам вокзал стал громадным подземным сооружением, где кишат суетливые призраки людей, они спешат к поездам, останавливаются у киосков или сидят в кафе и закусочных. Всюду магазины, эскалаторы, которые везут тебя наверх, но не на волю, а опять-таки к магазинам и ресторанам и к новым эскалаторам, никто не передвигается на своих двоих, все транспортируются, словно проглоченные куски по кишкам внеземного чудища. Тут как будто вообще незачем уходить из этого подземелья, да и невозможно его покинуть. Ко всему прочему, везде идет бесконечная стройка – доколе она будет продолжаться и до какого предела? – там и сям вдруг попадаются на глаза то какие-то сараи, то заборы или деревянные столбы. Можно вообразить, как люди по многу дней блуждают в этом подземном царстве, между перронами и платформами, с тяжеленными чемоданами, и на каждом перроне поезд уходит у них из-под носа, да еще выясняется, что это был не их поезд. Или – прибывшие пассажиры, которые никак не найдут выход, – то они, совсем того не желая, попадают на второй вокзал, находящийся на нижнем уровне, то, вдруг очутившись на террасе, в замешательстве смотрят сверху на город, озадаченные лабиринтами его улиц и переулков, или глядят на церковь Святого Духа, которая сегодня как никогда кажется павшей духом, растерявшейся, смущенной, рассеянной и похожей на какой-то давно забытый предмет. Или же они таращат глаза на длинное приземистое здание больницы, на вычурный фасад приюта для стариков, устроенного богатейшей публично-правовой корпорацией Швейцарии. Когда я все-таки вынырнул из вокзала, то не очутился на воле – меня тут же поглотил город, я погружался все глубже, меня затянули аркады, даже днем освещенные ярко, как никогда раньше; витрины здесь тянутся сплошной стеной, сами же аркады соединяются пассажами, которых я не знаю, они ведут к другим аркадам или возвращают тебя обратно, в аркады, где ты уже был, откуда выбрался. Всюду киоски, рестораны, кафе, магазины торговых и прочих фирм, названия оживают в памяти, но раньше они находились в других местах, в зданиях эпохи грюндерства, которые, как выясняется, все до одного снесены, потому как оказались нерентабельными, слишком просторными при чудовищно высоких ценах на землю. А другие магазины, которые прежде знал весь город, попросту исчезли. Из джунглей этих проулков и закоулков, пассажей и внезапно открывающихся проплешин площадей я бежал в знакомую, нижнюю часть Старого города. Она тоже стала шикарнее: куда ни глянешь, всюду галереи, погребки, подвальные театрики, а внизу, под ними, угадывались другие погребки, у которых опять-таки есть подвалы, – непостижимая система подземных переходов и помещений, поверх которых ты ходишь и всегда ходил. Возле Башни с клеткой для медведей мимо меня прошел мой родственник, национальный советник, старик в меховой шапке, я пошел следом; но, может, это вовсе не мой родственник – я повернул назад, уже чувствуя усталость. Возле Часовой башни на своем старом месте стоял киоск, где раньше я покупал сигареты «Комет блау», а однажды купил ящик сигар для отца, у меня-то никогда не было денег на такую роскошь, так что с тех пор я обходил киоск стороной. Зато теперь не обошел – прошел совсем рядом. Музеи тоже изменились. Художественный теперь специализируется на современном искусстве, только зал Ходлера
